получить сильный удар. В уголке ее губ притаилась тень шаловливой улыбки, которая мне хорошо запомнилась со времени нашей встречи в кафе.
Я тоже улыбался, и она, очевидно, это заметила, потому что посмотрела на меня в упор, и наши глаза встретились.
Она отвела взгляд, но потом он вновь, словно из дальнего плавания, вернулся ко мне, я улыбнулся шире, она тоже, и мы вместе безмолвно потешались над этой забавной ситуацией: гриф теорбы все еще грозил размозжить ей голову. Потешались так, словно знакомы много лет. Я почувствовал, что краснею, и — о чудо! — она тоже вспыхнула (залилась рыжевато-багряной краской) и отвела глаза. Теорбист вдруг заметил опасность; продолжая перебирать струны, он высоко, точно корабельный нос на высокой волне, задрал гриф и отодвинул его от головы скрипачки.
Меня затопила радость. Но снова встретиться с ней глазами я не решался, опасаясь сгореть до тла. Пастух Дамон чуть дребезжащим голосом запел о любви, от которой одни неприятности, и точно — Акид был раздавлен в лепешку, Акида не стало, и зазвучал прелестный завершающий пассаж, настолько тихий, что можно было услышать шуршание смычкового волоса о струну.
А от Акида ей достается лишь его душа.
Больше она на меня не взглянула ни разу. После спектакля возле нее очутился взвинченный юный хмырь с тощей козлиной бороденкой. Я бесцельно слонялся среди еще не разошедшихся по домам зрителей, в полной уверенности, что она жалуется хмырю на меня — мол, этот тип сел в первом ряду только для того, чтобы на нее пялиться.
Потом она все же скользнула глазами в мою сторону, я кивнул и двинулся к ней, точно по рельсам.
— Замечательное исполнение. Скрипки были очень хороши, — начал я.
— Да-а? У меня — дерьмо, а не скрипка. Дешевка. Из музыкалки.
Она говорит на языке конца двадцатого века! Я был поражен, но продолжал нести чепуху:
— Слушайте, я знаю в Англии одного профессионального альтиста, у него есть несколько скрипок на продажу, очень приличных, и цена приемлемая. Человек хороший, надежный, не обманет. Живет на Эрлз- Корт, — ни к селу ни к городу добавил я.
— Ладно, буду иметь в виду, — сказала она, словно бы чуточку посмеиваясь над нашей беседой.
Обладатель козлиной бороденки разглядывал меня с откровенной неприязнью. Ясно же, что настоящая скрипка ей не по карману. Так что мою тираду вполне можно было принять за расчетливую попытку заманить девушку в свои сети.
Тем не менее я написал на краешке программки полное имя Говарда, его номер телефона и вручил ей. Она застенчиво усмехнулась — отчего сердце мое переполнилось счастьем, — и взяла программку.
— Вам моя книга, «Анна Каренина», случайно не попадалась? — спросил я, посреди фразы сглотнув комок в горле.
Она озадаченно нахмурилась. Видимо, не могла взять в толк, кто я и откуда. Подошли двое с болтавшимися чуть ли не до полу шарфами, она повернулась и с нескрываемой сердечностью поздоровалась с ними по-эстонски.
Чувствуя себя полным болваном и неприкаянным чужаком, я ретировался; по дороге зашел в китайский ресторанчик и в полном одиночестве перекусил возле огромного аквариума с меланхоличными золотыми рыбками.
Под бульканье воды и тихое жужжание приборов, поддерживающих жизнь за стеклом, золотые рыбки тянули ко мне рыльца, вокруг колыхались водоросли, пластиковая акула свирепо щерила алую пасть с несметным количеством острых белых зубов. Аквариум булькал, жужжал и вздыхал.
В кафе я разглядывал ее гладкие скулы под музыку «Саундз»[16] — вот откуда это наваждение.
Впервые я услышал альбом где-то году в 1966-м — еще совсем несмышленышем, мы жили тогда в Хейсе, графство Миддлсекс. Я играл под окнами родительского дома, на лужайке размером с носовой платок, но в семье ее величали «садом»; там стояли пластиковые стулья и росли декоративные кустики, обрамленные тщательно промытой галькой, которую наш кот упрямо считал туалетным наполнителем. Композиции «Саундз» запали мне в голову навсегда. Эти звуки не были похожи на скрежет ручной газонокосилки соседа, на чириканье маминого транзистора, на завыванье реактивных самолетов, вылетавших из Хитроу, или на взрослые слова, которыми взрослые мальчики громко осыпали друг друга, петляя по нашему району на своих взрослых велосипедах. Эта музыка пришла издалека, из такого далека, что малыш — то есть я — задирал голову и, глядя на облака, дивился этим звукам.
Белые громады плыли по небу над Хейсом — над зеленной лавкой Данстена, над скобяной лавкой Дагли, над портновской мастерской Хепворта, над гудящими и клокочущими фабриками, — и я слушал музыку этих белых гор. Сидел, как приклеенный, на той лужайке, торчал, как пришитый, в том новеньком, недавно отстроенном образцовом жилом массиве под названием Эшли-Парк, где на тебя всегда глазеют в оба.
Конечно же, эта музыка нисходила с облаков. Звучала она на совершенно особой, секретной, частоте. И не имела никакого отношения к скулам какой-то девицы.
Позже, когда я научился читать ноты (буквально в считаные недели, хотя в прочих школьных предметах я был туп как пень), мне стали слышаться и другие звуки. Дорога, что вела в Эшли-Парк, упиралась в старомодный телефонный узел, к которому тянулась целая сеть проводов, на них охотно садились птицы — к примеру, жаворонки, — и я воспринимал их крошечные черные тельца как нотные знаки, как музыку. И она постоянно менялась. Так возникла пьеса «Не для латунных пташек», я написал ее, когда мне было около десяти лет. Из моих произведений это, пожалуй, самое любимое.
На несколько дней я впал в хандру. Обручальное кольцо упорно не желало налезать обратно: что-то, видимо, произошло с суставом. Как только я не пытался втиснуть в него палец! Времени потратил уйму, и все напрасно. Очень похоже на то, как я работал над своим новым музыкальным сочинением — медленно, методично и с нулевым результатом.
Пару раз я совершал недолгие вылазки в центр города, один раз в зоопарк, другой — к огромной эстраде в виде раковины, что стоит на Певческом Поле; там началась Поющая революция. Подумать только —
Поездка на троллейбусе вышла весьма занимательной. Покачиваясь и погромыхивая, троллейбус катил по мрачным окраинам, а я размышлял об угрюмых городах Северной Англии конца прошлого, девятнадцатого века. Билета у меня не было, потому что я понятия не имел, как его купить. Где-то я читал, что каждый человек, чтобы не сойти с ума, должен ежедневно произносить некоторое количество слов. И тут до меня дошло, почему я разговариваю сам с собой. Я выполняю свою дневную норму.
В зоопарках у меня всегда возникает ощущение, что человеческий род на самом деле — это грубая ошибка природы. Я шел мимо животных с незнакомыми странными названиями; я об этих тварях отродясь не слыхал, никто о них не говорит, никто ими не восторгается, они напоминают расставленные на полке товары под вывеской «Полная распродажа». Остановившись перед клеткой снежного барса (я думал, в зоопарках снежных барсов нет, однако же вон он, огромный красавец, за кустами сохлого бамбука), я тут же представил, как стану целовать ее шею. Целовать ее нежную белую шею, когда мы на целый день уйдем бродить по городу.
Поодаль, через две клетки от меня, юная парочка самозабвенно обнималась-целовалась перед пятнистой гиеной. У меня подкашивались ноги; наверняка старина Циклоп испытывал на склонах Этны то же самое. Снежный барс поднялся и, неслышно ступая, двинулся к прутьям клетки. Ледяные высокогорные просторы со снежной поземкой и каменными плитами гнейса исчезли, как не бывало; барс смотрел на меня так, будто на столь близком расстоянии его глазам было трудно сфокусироваться. В глубине клетки крысы
