тянули в разные стороны большой шмат свежего мяса. Я мог бы еще разок заглянуть в кафе — просто чтобы проверить себя. Нет, они не тянут мясо, они его жрут. У меня на глазах оторвали и схавали половину леопардова обеда. Из клетки резко несло мочой, и эта вонь словно говорила: жизнь бессмысленна до смешного.
Невозможно отрицать, что все на земле пошло наперекосяк. Это факт. Зато можно стать выше этого факта и, глядя на него сверху вниз, утверждать, что все на земле пошло наперекосяк — и в том обретать утешение. Мне это представляется полифоническим хоралом, с примесью сивухи.
Клетка броненосца пустовала. Я купил открытку с его изображением и, присев в кафе зоопарка, написал Милли дурашливое послание.
На обратном пути народу в троллейбус набилось битком. Один папаша в… да, точно, в кожаной куртке — держал за руки двух девчушек. У обеих были густые очень светлые волосы. Одна прижимала к себе игрушечную мягкую собачку, другая, постарше, предпочла отцовскую руку. Вот оно, будущее Эстонии, да и всей земли! Стоя рядом, я чуял исходивший от папаши запах перегара; лицо опухшее, помятое, как у завзятого пьянчуги, но он еще молод — примерно моего возраста — и не производит отталкивающего впечатления. Дочки, переполненные впечатлениями от увиденного в зоопарке (так я, во всяком случае, решил), радостно щебечут, и он слушает их с большим вниманием.
Те полчаса, что троллейбус катил обратно, покачиваясь на толстых, как у детских игрушек, шинах, девчушки не замолкали ни на минуту, и отец кивал головой едва ли не на каждое их слово. Малышки явно перевыполнили свою дневную словесную норму.
Я подошел к маленькому окошечку в перегородке, отделяющей кабину водителя от пассажирского салона, надеясь купить билет, но в ту минуту водитель — женщина с огромными медными серьгами- обручами в ушах — осторожно вела машину поперек шестиполосного, очень оживленного проспекта с бульваром посередине. Дело не простое: у троллейбуса мало возможностей для маневра. Я с трудом удерживал равновесие, поскольку стоял, прижавшись ухом к стеклянной перегородке и пытаясь разобрать, что кричит мне через плечо водитель, а ведь ей еще надо было откопать сдачу среди редкостно объемистых купюр, очень неудобных в обиходе. Советские власти выпускали их, скорее всего, не случайно, а с каким-то умыслом.
Быть может, моя музыка тоже умышленно трудна. Быть может, вся современная мало-мальски заслуживающая внимания музыка непременно требует от автора сохранять равновесие, когда он, прижавшись ухом к стеклу, ловит сигналы на чужом языке.
Я уступил место закаленной жизнью старушке в клетчатом платке. Она не улыбнулась в знак благодарности, даже когда я осклабился, глядя ей прямо в лицо. Ради чего улыбаться-то? Жизнь и история вышибли из нее эту глупую привычку. Зажав в зубах своего тряпичного пса, младшая из девочек во все глаза смотрела на меня.
И я мог бы жить так же, мелькнула мысль. Мог бы вернуться к исходной точке: существовать исключительно на собственные средства. Снова стать бедным, как церковная мышь. Чтобы прокормиться, пришлось бы сочинять музыку. И я бы воскрес.
Разумеется, если бы бросил Милли.
Я подмигнул девчушке и одарил ее широкой улыбкой. Она распахнула глаза, но не улыбнулась в ответ. Троллейбус вдруг сильно качнуло, и вместо поручня она ухватилась за мою ногу и несколько минут цепко держалась за штанину, но потом до нее дошло, что это не поручень. Маленькая ручка любви. Ее легонький нажим. Как, должно быть, замечательно быть ее отцом, подумалось мне.
У их настоящего отца-выпивохи, небось, совсем иное на уме: например, как заработать столько денег, чтобы водить дочек в зоопарк. Чтобы хватало на бутылку. И где их мама? Сам не знаю почему, я был твердо уверен, что жена в этой маленькой семье отсутствует. Я смотрел на людей в троллейбусе и чувствовал, как во мне поднимается теплая волна жалости. В лондонском общественном транспорте я никогда ничего подобного не испытывал.
Еще есть время начать жить заново. В киоске возле трамвайной остановки я купил коробку тонких сигар, сувенирную зажигалку и сел в Тоомпарке возле узкого озерца, под сенью замка. На одной стороне зажигалки красовалась надпись:
Милли страшно раздражало, что я курю, и, когда мы сошлись, я очень скоро бросил. А теперь снова закурил. До чего здорово было сидеть одному в эстонском парке, кутаться в пальто и курить на ковре из золотых листьев. Почему-то почудилось, что лучше бы мне оказаться здесь до падения Берлинской стены, когда жизнь была трудна и опасна, а Запад — где-то очень далеко. Встречался бы тайком с композиторами — в грязных подвалах или на чердаках домов их родителей. На шпилях — антенны КГБ, в тайных комнатах неустанно крутятся магнитофонные катушки. Окна пыточных камер замурованы кирпичом. Из-за антирелигиозных предписаний Арво Пярт вынужден сменить название «Саре было девяносто лет» на «Модус». Вместо пьяных финнов — русские солдаты. Страна, похожая на смесь Олдершота и Уотфорда[17], только без магазинов.
Посасывая третью сигарку, я наблюдал за уткой: она то и дело опускала голову в воду, всякий раз отряхивала ее чуть не досуха и понятия не имела о смене режима в стране, о жестокости людей. Каждый — хозяин своей судьбы. В голове прокрутился еще один фильм, коротенький, вроде киноанонса. Я заказываю кофе. Хвалю ее английский, у нас завязывается разговор. Что потом? Пригласить ее выпить со мной рюмочку? Или поужинать? Поговорить о музыке? О скрипках? Рассказать ей про Генделя?
Я потряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Наверно, подобные фантазии помогают держаться на плаву.
Моя будет подпитывать творчество. Жизнь пойдет своим чередом, спокойно и гладко, в любви к Милли и детям, сколько их нам ни подарит судьба. Я снял с языка налипший кусочек табачного листа. На душе стало хорошо. Во всяком случае лучше, чем прежде.
Черт возьми, нам
На обратном пути я почувствовал запах гари. Между домами пробивался солнечный свет, в нем клубилась мгла. В горле запершило от мерзкого химического привкуса, забившего вкус табака.
Я свернул за угол; посреди улицы пылал массивный шкаф для хранения документов. Из полуоткрытых ящиков валил густой коричневый дым. Верхняя часть шкафа уже почернела, обгорелые бумаги свешивались из ящиков и валялись на булыжной мостовой. Какой-то человек поливал шкаф из шланга с душевой насадкой на конце. Шланг вился через улицу и уползал в окно небольшой конторы. Поливальщик охотно болтал с любопытными прохожими, которые, очевидно, даже не замечали едкого дыма, будто дышат им изо дня в день.
Я был сильно озадачен, но вопросы задавать не хотелось: от сигар и резкого запаха горло сильно саднило.
Надо возвращаться другой дорогой.
Для начала я сделал большой крюк по Ратаскаеву, потом, чтобы продышаться как следует, надумал побродить еще. Незаметно для себя свернул в незнакомый узкий, кривоватый, пропахший кошками переулок, тянущийся вдоль старинной стены; переулок неожиданно вывел меня на мощенную булыжником улицу. В первые мгновенья я ее не узнал, но вдруг увидел вывеску «Кафе Майолика». И все вокруг разом сложилось в знакомую картинку, как в детстве стекляшки в игрушечном калейдоскопе.
Что-то тут не так. Ведь именно это место я хотел обойти стороной. Был уверен, что поднялся выше, где-то близ церкви Св. Олава. Конечно, мои познания о Таллинне очень скромны. Вообще говоря, старый
