образчик исконной островной архитектуры. Но представить его в прошлом блеске трудно, выглядит он прежалко. Оконные стекла затканы паутиной, соломенная крыша поросла темно-зеленым мхом. Черные полиэтиленовые полотнища развеваются и хлопают на ветру. Из полусгнивших зарослей хмеля оленьими рогами торчит руль ржавого велосипеда.
— Как грустно, что у тебя умерла мать, — говорит Кайя.
— Да, меня совсем выбило из колеи, хотя этого можно было ожидать.
— Из колеи?
— Ну, то есть сильный удар, и вдобавок внезапный.
Она неуверенно кивает головой. По-моему, я несу чушь. Слишком многое надо объяснять.
— Раньше я ездила сюда с отцом, — вдруг роняет Кайя. — Мы навещали страдавшую артритом старуху. Она рассказывала нам про войну. Всюду валялись трупы. Жуть. Ее родные погибли. Им перерезали горло. И вон в том сарае развесили тела, как туши.
Яан бросает мяч о покоробленную стену сарая. Я храню молчание, оно густеет и застывает, превращаясь в историю, а история свертывается в шар; этот шар молчания не исчезает, а продолжает существовать в сознании каждого.
Опять у меня в ботинках песок Хааремаа. Здесь я чувствую себя дома. У каждого человека есть на земле место, где он нутром, совершенно неожиданно, чувствует себя дома, даже если видит это место мельком, из окна поезда или машины. Мне нравится снова ощущать в ботинках песок Хааремаа.
— Их больше нет, — вполголоса заключает Кайя. — Куда они делись, не знаю. Мне кажется, они были к этому готовы.
— Улетели?
— Думаю.
— Куда-нибудь в хорошие края… — Я киваю, надеясь продолжить разговор. — Может, на белые облака. Понимаешь? Туда, куда улетают умершие.
Мы поднимаем глаза к небу. Синева подернута бело-серой дымкой с отдельными промоинами, но я имел в виду нечто другое.
— Возможно. По крайней мере, я на это надеюсь.
Кажется, что небо надвигается на вершины деревьев. Я не очень понимаю, о ком она сейчас говорит.
— Знаешь, тогда было чувство, что мы… мы оба… совпаденили.
— Совпали, — поправляю я.
— Может быть.
Сдается мне, что она не случайно изобрела это слово «совпаденить», вероятно, оно точнее передает ее мысль. Я ведь и сам частенько ощущаю себя лишь совпадением одного и другого моего «я». Может, это относится и к мертвым? Или к нашим воспоминаниям. Или к людям, которых мы встречаем или не встречаем на жизненном пути, либо даже не даем себе труда познакомиться с ними поближе. Я сейчас в чужой стране, на пустынном острове, здесь даже воздух другой. И все-таки у меня уже есть тут свое прошлое.
Кайя, отмечаю про себя, больше не курит. Не исключено, что она курила только в Лондоне, в этом стресс-сити номер один. Мы с ней смотрим, как Яан бегает с битой наперевес, будто это винтовка, и издает звуки, напоминающие грохот взрывов. Мне хочется сказать что-то умное про его забаву, про положение в мире, но опасаюсь, что любую мою фразу она воспримет как критику ее методов воспитания.
Стоя перед пустым сараем, провонявшим гнилым сеном, точно кошачьей мочой, я даю себе слово
Она смотрит на меня, уголок губ у нее припух, такое впечатление, что она знает, о чем я думаю. Под ее загадочным взглядом я отворачиваюсь и смотрю, как Яан машет битой по нежной молодой травке.
Маарджи пригласила нас на ужин. Прежде чем все мы усядемся в старенький синий «сааб» с фиолетовой дверцей, я рассказываю Кайе о том, что произошло между мной и Милли. Всю катастрофическую историю, вплоть до нашего разрыва и моих скитаний по Хааремаа. И о своих планах тоже.
— Тебе не в чем себя упрекнуть, — заключаю я, но по лицу Кайи вижу, что она и не собиралась себя упрекать. Все это заняло ровно двадцать минут.
Я поражен: она не выказывает ни малейшего удивления; невозмутимо попивая зеленый чай, слушает мой рассказ так, будто уже давно все знает. Затем ставит на проигрыватель диск, который прислала на местное радио одна студия звукозаписи. Сейчас, к моему удивлению, поет группа «Каслдаун», недавно возникшая и еще не раскрученная; она мне нравится. Песня называется «Стоя рядом». Из сарая доносится вой электропилы.
— Эта песня мне знакома, — говорю я. — Изящная, по-настоящему глубокая. И замечательная гитара со стальным медиатором. Здорово.
— Обожаю эту композицию, — признается Кайя.
— Только грустная. Очередная горько-сладкая песня о любви.
Она подхватывает с земли мяч, откатывает его назад к Яану, и он продолжает игру: бросает мяч о стенку и ловит.
— Слушай, а как же твой грандиозный план? Я должна сказать Тоомасу.
— Что-то может помешать?
— Я на третьем месяце беременности. Это не помеха.
— О, поздравляю! — с чуть излишней горячностью восклицаю я. — По всему видно, Тоомас — человек хороший.
Она выслушивает мою эмоциональную речь, а я внутренне поражаюсь, до чего мое напускное добродушие напоминает ту подчеркнутую благожелательность, с которой мать в далеком прошлом отзывалась о каком-нибудь новом прыщавом дружке младшего сыночка.
— Через несколько недель у него день рождения, ему исполнится тридцать. Отмечать будем на даче. Приезжай, познакомишься с кучей людей. Новые люди в твоей новой жизни. Будет огромный торт. Я приготовлю. Еще гитара. Пиво. Танцы. Летняя вечеринка.
— Очень мило с твоей стороны.
— Ты делаешь это ради Яана, не ради меня. Я понимаю.
Слова ее звучат как приказ. Удивительно — неужели известие про ее беременность так гнетуще на меня подействовало?
— Кстати, насчет моей работы, моей музыки, — поспешно продолжаю я. — Мне кажется, я написал для английского радио свою лучшую пьесу. Называется «Серые дни». И другие напишу, не обязательно серые. Самых разных цветов.
Она смотрит мне прямо в глаза. Они у нее определенно сине-зеленые, с сероватым ободком и очень большие.
— Я рада, что ты так говоришь. Сейчас я тебе верую.
Я ерзаю на стуле. Пытаюсь собраться с мыслями.
— Слушай… Теперь я вроде бы набрался ума-разума. Можешь за меня не беспокоиться. Что до Милли, она, в общем, довольна жизнью и не собирается меня потрошить. Могу иногда ездить в Англию, навещать отца, друзей. Давать концерты, понимаешь? Скажем, раз или два в год, на пару недель. Надеюсь, будут кое-какие приглашения. От Таллинна все — рукой подать. И кататься по Европе нынче — дешевле грибов, верно? Скажу без лести… по моему… по-моему, мы неплохо ладим.
— Мы обязаны ладить.
Я разглядываю свои лежащие на столе руки. Под поломанными ногтями грязь; на костяшках пальцев пятна въевшейся в кожу смолы. Вмятина от обручального кольца почти заровнялась — будто след на мокром песке. Так и прошлое исчезает — будто и не было. Внезапно чувствую острую боль в боку, словно ребро выражает свое несогласие с этой мыслью.
— Я намерен вкалывать, — продолжаю я. — Никуда не денешься, придется. Жить-то надо. Вернее, выживать. Кормиться худо-бедно. Для меня это ясно как божий день. Очень долгое время я был избавлен от этих забот. Но когда денег куры не клюют, добра не жди. Мне кажется, рано или поздно бабло убивает все
