В свете лампы ее пальцы вдруг показались особенно старыми и хрупкими.
— Он из Эстонии, — не отвечая теще, продолжал Джек. — Зовут Яан.
— А мне он показался насквозь, до ужаса англичанином, — сказала Марджори.
— Я про мальчика. Мальчик приехал из Эстонии.
— Предприимчивость — потрясающая, — вставил Эдвард.
— У мальчика?
— У Эстонии, — Эдвард расхохотался.
— Джек раньше прямо-таки бредил Арво Пяртом, — объяснила Милли.
— И теперь брежу.
— Но не настолько, — проронила Милли; Джек часто поражался, как глубоко, до тонкостей она изучила творческую эволюцию мужа.
— Развивается очень динамично, — гнул свое Эдвард, потягивая коньяк. Тяжелые мешки у него под глазами то набухали, то разглаживались. — Самая успешная из всех Балтийских республик. Не страна, черт побери, а одна сплошная интернет-компания.
— За это ручаюсь, — решительно заявила Марджори, будто кто-то посмел усомниться в сказанном.
— Я там был, — сказал Джек, глядя на Эдварда с нескрываемым отвращением.
— Я тоже, — отозвался Эдвард; он ухмыльнулся и подмигнул, явно наслаждаясь впечатлением от своей неожиданной реплики. — Такой до чертиков лихой холостяцкой пирушки, как там, мир еще не видывал.
— Надо понимать, ты напился в стельку, — заключил Джек; у него руки чесались вышвырнуть Эдварда из дому.
— Да уж, мы все сильно… очень…
— А при чем тут Лист? — удивилась Марджори.
— Это просто каламбур, мама.
— Листать всех наверх! — довольно фыркнул Эдвард, едва не опрокинув кресло.
— Бьюсь об заклад, местные были от вас в полном восторге, — сухо бросил Джек.
— А то!.. К твоему сведению, когда мы съезжаемся туда побухать, эстонцы срубают бабки по- черному. Твердой валютой. В евро.
Лицо Джека исказила откровенная враждебность, глаза злобно сверкнули.
— Не самый легкий способ зарабатывать на жизнь, — бросил Джек и отвернулся. Его удивила вскипавшая в груди ярость. Даже голос изменился. Эдварда Кокрина впору бы пожалеть, ведь от него сбежала жена, прихватив с собой детей, но Джеку в голову не приходило осуждать Лилиан.
— Кстати, о ком там пишет книгу любовник твоего бородатого дружка? — спросила Марджори.
— О Сесиле Стивенсоне.
— Кто ж это такой?
— Понятия не имею, — ответил Джек.
— Могу назвать куда более трудные способы, — губы Эдварда искривились.
— Пускай более трудные, но хотя бы отчасти достойные, — заметил Джек, неприязненно глядя на него.
— Баиньки пора, — бодро сказала Милли и встала. — Папа, пошли.
— Эх, только интересный разговор завязался, — подосадовал Эдвард. Он не сводил глаз с Милли: она склонилась к отцу, и в большом вырезе ее модного платья Джеку и Эварду были видны ее груди чуть ли не до сосков.
— Папочка, встаем!
— Неисправимый тип, да? — засмеялась Марджори. От усталости и под грузом лет она стала бледна как полотно.
Венесуэлка Марита явилась в час ночи, когда хозяева уже укладывались спать. От девушки сильно пахло табаком, духами и спиртным. Ее комнатка на верхнем этаже первоначально предназначалась для няни — если бы у Джека с Милли были дети. Кабинет Джека был в мансарде под самой крышей, из окна открывалась панорама Хэмпстед-Хита. Когда Марита запускала у себя музыку — всегда негромко, — в кабинете дрожали половицы. Несмотря на великолепные зубы, добродушие и приветливость, свойственные латиноамериканцам, Марита порой раздражала Джека. По-английски она говорила довольно бегло, но очень невнятно. Обязанности ее тоже были расплывчаты, им явно не хватало определенности: она уборщица и сторожиха, изредка — учительница испанского для Милли или повариха; готовила она отменно. Когда у них собиралось больше шести-семи гостей, она прислуживала за столом. Наконец (но только в воображении Джека), она же — няня у воображаемых детей, которых им с женой иметь не суждено, и у призрака того младенца, которого они потеряли, словно мячик в высокой траве за крикетной площадкой.
Вот как это случилось.
Двадцать девять недель спустя после возвращения Джека из Эстонии (они тогда исчисляли время не месяцами, а неделями) живот у Милли был уже очень внушительных размеров. Беременность она переносила хорошо.
Настолько хорошо, что они справились с переездом из Ричмонда в Хэмпстед. Предприятие было не из легких, но их грела мысль, что там они будут любоваться лесами и лугами. Еще прежде, заехав к друзьям в Хэмпстед, они приметили на Уиллоу-роуд один дом, он был объявлен к продаже, но по несуразно высокой цене.
В мечтах Джек с Милли рисовали свою будущую семейную жизнь, опираясь главным образом на иллюстрации Кейт Гринуэй[41], а не на суровую действительность. Однажды Милли целое утро провела на обочине дороги, замеряя вес проходящего транспорта и уровень шума.
— На удивление низкий уровень, — сообщила она. — От птиц и то шума больше. И если дети научатся осторожно переходить дорогу, их можно будет отпускать в луга играть. Там нисколько не хуже, чем за городом.
— А как насчет мерзавцев в плащах?
— Ну тебя, Джек. Ты во всем видишь только плохое.
— Милл, а ты помнишь, что случилось на прошлой неделе? В Ричмондском парке?
— Кто знает, милый, что будет завтра? Вдруг я попаду под автобус, и от меня только мокрое место останется?
Их ричмондский дом был куплен мгновенно, причем за такую цену, что они ушам своим не поверили, но началась канитель с оформлением бумаг, и в результате переехали они за одиннадцать недель до предполагаемых родов.
Хозяйка — дряхлая, тщедушная старая дева, державшая в доме дюжину кошек, — сразу сообщила, что в тысяча девятьсот девятнадцатом году в парке Незерхолл ее погладил по головке сам сэр Эдвард Элгар[42]. После чего заявила супругам, что по их виду и разговору ей ясно: в ее родном доме они оставят все как есть. Только поэтому она его отдает им, а не кому-то другому, да еще по столь умеренной цене (жутко завышенной на самом деле).
— Я вас понимаю, — сказала Милли, одарив старушенцию ослепительной улыбкой. — Дом совершенно восхитительный.
— Вы ведь не станете ничего менять, правда? Поймите, здесь прошла вся моя жизнь. Вся, от самой колыбели.
Как только она съехала, Миддлтоны перебрались в Хэмпстед, и через две недели работа закипела. Милли с Джеком решили выпотрошить и обновить жилище от подвала до крыши: дом был страшно запущен, пропитан застарелой кошачьей вонью и кишел мышами. Со времен Первой мировой войны там не сменили ни единого ковра. Некоторые балки прогнили насквозь; когда на втором этаже один дюжий строитель
