лоб.
— Ох, как неловко, — виновато сказала Милли, — по-моему, у меня открылось кровотечение.
Джек почувствовал, что от ужаса у него тошнота подкатила к горлу.
— Черт возьми, Оскар, где тут телефон?
— Погоди, не паникуй. Не надо нервничать.
— Я не нервничаю, твою мать!.. Просто хочу срочно вызвать врача.
— Не могу нащупать ребенка… Видно, все пошло не так, как надо.
Милли лихорадочно тискала свой живот. По большому удобному дивану, накрытому покрывалом ручной работы, расползались влажные пятна. Свисавшие по углам покрывала несообразно большие пухлые кисточки путались у нее под руками.
— Я его не чувствую, он не движется…
Пятна, хотя и мутные, не были кроваво-красными.
— Но не все же время ему двигаться! — воскликнул Джек.
Он никогда не видел Милли в таком состоянии. Вот ужас.
Жена почти раздражала его. И почему она сказала «он»? Им ведь неведомо, какого пола ребенок. Муна гладила Милли по лбу, Олив ушла за полотенцами. Оскар дозвонился до врача и своим басистым голосом сдержанно, как подобает адвокату его ранга, объяснял, как к ним проехать. Милли заплакала. У Джека все перевернулось внутри. Ведь чем больше она расстраивается, тем хуже для ребенка.
Оскар положил телефонную трубку.
— Не дать ли ей глоточек бренди, как ты думаешь? — спросил он.
— Это все из-за той дурынды на чертовом джипе, — выпалил Джек. — Ни с того ни с сего выперлась прямо перед нами, вот и напугала Милли.
— Ее стиснуло ремнем безопасности? — вдруг спросила Олив.
— Да. А что? Это известная травма?
— Все будет хорошо, — сказала Олив, но в ее глазах мелькнула тревога.
Через пятнадцать минут, которые показались вечностью, приехал врач; к тому времени Милли успокоилась. Лицо ее было мраморно-белым, только под глазами выступили багровые пятна. Полотенце под ней не сильно намокло, с облегчением отметил Джек, и явно не кровью, хотя кое-где виднелись красноватые полосы. Стало быть, первым долгом надо прекратить истечение жидкости. В эти пятнадцать минут разгорелся спор, не стоит ли самим отвезти Милли в травматологию. Оскар не был уверен, что знает дорогу до ближайшей больницы, и принялся разыскивать справочник. Книга, судя по всему, осталась в конторе, объявил он в конце концов. Когда заскрежетал дверной звонок (что-то с ним, видимо, случилось — очень уж редкая модель), все с облегчением вздохнули. Врач, маленькая полная женщина лет пятидесяти с небольшим, почти не скрывала, что поздние субботние вызовы ее изрядно утомили, но, узнав про историю с ремнем безопасности, немедленно стала звонить в «скорую помощь».
— Почему вы сами сразу не вызвали «скорую»?
— Как-то в голову никому не пришло, — признался Оскар.
— Понятно, — врач выразительно вздохнула; окружающие поняли, что экзамен на зрелость они провалили.
— А я как раз об этом думал, — объявил подошедший наконец муж Муны.
Сидя на полу, Джек держал Милли за руку. Ему казалось, что, пробившись сквозь густой туман, он взобрался на обширную, исполненную покоя равнину. Теперь все наладится. Узор на покрывале, чересчур пухлые кисточки, влажные волосы на лбу Милли, расшитая гарусом подушечка у нее под головой представлялись ему эпически важными подробностями. Оба они находились в самом центре мироздания, времени и пространства. Насчет третьего существа — невидимого ребенка — такой уверенности у него не было.
Ультразвуковой экран был пуст. Пуст и черен, чернее выключенного телевизора. Ни маленьких белых вспышек, ни расплывчатых очертаний ручек, ножек, головы, ни намека на желанное движение, на толчки сердца.
— Боюсь, сердцебиение не регистрируется, — проговорила врач; на нагрудном кармашке ее белого халата темнело пятнышко от шариковой ручки.
Экран был неправдоподобно, космически черным. Он отказывался показать даже мертвое дитя. У Джека чесались руки вдарить по крышке черного ящика — так однажды бахнул по телевизору отец, когда во время любимой передачи Джека «Самые популярные»[49] телик вдруг сломался, — бахнул от обиды за сына, сам он терпеть не мог эту передачу. Они собирались назвать малыша Макс. А родилась бы девочка, назвали бы Пиппа. Медсестра велела им ехать домой и до четверга не возвращаться, потому что в отделении занимаются только экстренной родовой помощью. Джек хотел возмутиться, но было не до того — он прижимал к себе Милли; сидя в коридоре на пластиковом креслице, она безутешно рыдала. Они решили обратиться в клинику Св. Иоанна и Св. Елизаветы, эта частная больница напротив крикетного стадиона «Лордз» казалась более надежной. Вызвали такси, приехали, но даже там их не приняли, предложив вернуться утром. Он смутно помнил, как они дожили до утра. Милли лежала на их супружеской кровати, Джек держал ее в объятиях, но она твердила, что никогда не чувствовала себя такой одинокой. Джек понимал, откуда у нее это чувство: она долго носила в себе другое существо, а теперь его не стало.
На следующий день в стандартной маленькой палате вполне сформировавшийся, но спящий вечным сном ребенок с помощью кучи всевозможных медикаментов покинул материнское чрево; Милли кричала от боли так, будто рожала живого младенца. К этому Джек не был готов. Ему казалось, что он наблюдает за всем из дальней дали, с огромной высоты. Акушерка поразила его безграничным терпением, нежностью и силой, будто она явилась из иных, высших сфер специально для облегчения мук и утешения страдалиц. Ребенок оказался мальчиком.
— Макс, — дрожа всем телом, пролепетала Милли. Она постарела лет на пятьдесят. — О, Макс. Макс мой дорогой.
Макса обмыли, завернули в полотенце, и в течение двух часов они по очереди держали тельце на руках. От него пахло детским лосьоном, присыпкой и сырой рыбой. Сквозь чуть приоткрытые веки виднелись белки глаз — как у мраморной скульптуры. Крошечные пальчики с безупречными ноготками не пытались ни за что ухватиться. Как никогда прежде, Джек чувствовал, что они с Милли — одно целое, но она замкнулась в своем горе, превратившем ее в нечто ровное, белое, невозмутимо-покойное, ему недоступное.
Позже у Милли начались осложнения. Они опять поехали в ту же клинику Св. Иоанна и Св. Елизаветы, прозванную в народе «больницей Джона с Лиззи»; там «ведущий» акушер страны (хорошо, что не «самая многообещающая» повитуха, вертелось у Джека на языке) занялся его женой. После операции, которая обошлась в такую сумму, что их обоих прошиб пот, хирург сказал, что все прошло хорошо, однако теперь у миссис Миддлтон очень мало шансов забеременеть, не говоря уж о том, чтобы выносить ребенка.
— То есть я теперь бесплодна? — уточнила Милли.
С той минуты, когда перед их машиной выскочил джип, ее не покидало ощущение, что кто-то «перевел стрелки», и поезд ее жизни пошел по тупиковой ветке.
— Этого я не говорил, миссис Миддлтон, — возразил хирург.
Он сидел за широченным старинным столом и слегка поворачивался в кресле из стороны в сторону. Ему было лет сорок пять или около того. Пальцы толстые, кожа на тыльной стороне рук гладкая и блестящая, словно после ожога, тем заметнее на ней черные волоски. Джек был бы рад, если бы хирург ему понравился, но совладать с неприязнью не мог.
— Страшное слово на букву «б» я не произнес, — с едва заметной улыбкой добавил акушер.
— Ну, смысл тот же, — отрезала Милли.
Важные персоны не вызывали у нее трепета, ведь она могла проследить свою генеалогию аж до Уильяма Руфуса[50]: в его свите, за спинами самых приближенных вельмож, маячил некий Генри Дюкрейн. Но Джек уловил нотку ужаса в ее голосе.
