валлийцев; но им было приказано всего лишь пускать по временам стрелы, и не более того, разве лишь представится особенно благоприятная возможность схватиться с врагом вплотную. Значительно большая часть воинов Гуенуина, состоявшая из трех колонн, наступала по равнине вдоль западной стены замка; здесь они угрожали штурмом крепостным стенам, лишенным естественной защиты, какой была река. Первая из трех грозных колонн целиком состояла из лучников; они рассеялись вдоль стены осажденного замка, укрываясь за каждым кустом и бугорком; натянув тетивы своих луков, они посылали стрелу за стрелой в амбразуры замковых стен, хотя несли больше потерь, чем могли причинять сами, ибо защитники замка, со своих сравнительно безопасных позиций, могли целиться в них более точно. Зато под прикрытием этих лучников два больших отряда валлийцев сделали попытку штурмовать внешние укрепления. У них были топоры, чтобы рубить деревянные частоколы, фашины, чтобы заваливать внешние рвы, факелы, чтобы поджигать все способное гореть, а главное, приставные лестницы, чтобы взбираться на стены.
Они пошли в атаку с бешеной яростью, несмотря на упорное сопротивление осажденных, осыпавших их камнями; штурм длился почти час, но подкрепление более чем восполняло их потери. Вынужденные в конце концов отступить, валлийцы перешли к другой тактике, целью которой было истощить силы противника. Яростно нападая на одну какую-либо, более уязвимую часть стены, они вынуждали осажденных бросаться туда и покидать другие посты; а когда те оказывались недостаточно защищенными, их, в свою очередь, атаковал целый большой отряд.
Таким образом, защитники замка Печальный Дозор уподобились измученному путнику, который отбивается от тучи шершней, а те, едва он стряхнет их с одного места, во множестве устремляются на другое и приводят его в отчаяние своей численностью и наглостью своих атак. Одной из главных целей нападавших были, разумеется, ворота. Туда, как в наиболее уязвимое место, и поспешил отец Альдрованд, который до этого не отлучался со стен и всюду, где позволяли приличия, сам принимал участие в обороне.
Здесь он застал фламандца, который, подобно Аяксу, потемневший от пыли и крови, приводил в движение огромную машину, недавно поставленную по его указаниям, не спуская вместе с тем внимательных глаз со всего другого, за чем требовалось приглядывать.
— Ну как, по-твоему, идут нынче дела? — шепотом спросил его монах.
— К чему тут слова, отец мой? — ответил Флэммок. — Ты не воин, а у меня на разговоры нет времени.
— Ты бы передохнул, — сказал монах, засучивая рукава сутаны. — Я постараюсь подсобить тебе, хотя, помилуй меня, Пресвятая Дева, ничего не смыслю в этих странных штуках и даже названий их не знаю. Но правила моего ордена велят трудиться. Так что я не согрешу, если поверну вот этот ворот и наставлю вот сюда деревянный брусок, окованный сталью; и не уроню своего сана, если теперь (и он сопровождал свои слова действиями) трону вот эту пружину.
Крупный снаряд из баллисты просвистел в воздухе, нацеленный так удачно, что сразил одного из главных валлийских вождей, получавшего в ту минуту распоряжения от самого Гуенуина.
— Вот это прицел! Вот это полет! — кричал монах, не сдерживая своего восторга, и с торжеством назвал специальными терминами и машину, и пущенный ею снаряд.
— Отличная меткость, монах, — заметил Уилкин Флэммок. — Вижу, что ты знаешь больше, чем можно вычитать в твоем требнике.
— Ладно уж! — сказал монах. — Теперь ты убедился, что и я умею обращаться с машиной и что валлийские негодяи немного приуныли. Так скажи, что ты думаешь о нашем положении?
— Думаю, что для такого скверного положения оно, пожалуй, недурно, если можно надеяться, что скоро подоспеет помощь; но люди сделаны не из железа, а из плоти и нас может измучить многочисленность врагов. У нас всего по одному воину на четыре ярда крепостной стены. Насколько же нас меньше, чем их! Негодяи это знают и не дадут нам передышки.
Вновь начавшаяся атака прервала их беседу; и до заката неугомонный противник не давал им вздохнуть. Пугая притворными угрозами нападения то в одном, то в другом месте, а два или три раза и подлинными яростными атаками, он почти не давал осажденным времени передохнуть и подкрепиться. Однако и валлийцы расплачивались за свои дерзкие атаки. Хотя они снова и снова бросались в бой с беспримерной отвагой, к концу дня их атаки стали уже менее решительными. Надо полагать, что из-за сознания понесенных потерь и из боязни того, как они скажутся на боевом духе войска, наступление ночи и затишье в боевых действиях были для Гуенуина не менее желанными, чем для измученного гарнизона замка Печальный Дозор.
И все же в стане валлийцев царило ликование; потери только что миновавшего дня забывались ими, а помнилась лишь блестящая победа, которая предшествовала осаде; павший духом гарнизон мог слышать смех и песни, которыми враги заранее праздновали падение замка.
Зашло солнце, спустились сумерки, и в темном, безоблачном небе зажглись его бесчисленные украшения, сверкавшие еще ярче из-за легкого мороза, хотя их бледноликая повелительница находилась еще в первой своей четверти. Гарнизону было особенно трудно оттого, что при всей своей малочисленности ему приходилось держать на стенах как можно больше часовых, особенно в ночное время, благоприятное для внезапного нападения. Столь велика была в этом нужда, что на часы становились даже раненые. В полночь монах и фламандец, которые теперь отлично друг друга понимали, начали обход стен, призывая часовых быть бдительными и собственными глазами проверяя, насколько прочна оборона. Во время этого обхода, подымаясь на башенную площадку по узким и неровным ступенькам, нелегким для монаха, они увидели вместо одетого в темные латы фламандского часового, которому там было положено стоять, две белые фигуры, испугавшие Уилкина Флэммока больше, чем все события минувшего дня.
— Святой отец, — сказал он, — тут нужны твои средства. Перед нами нечистая сила!
Отец Альдрованд в качестве священника не имел опыта борьбы с нечистым духом, а как солдат боялся чертовщины больше, чем любого неприятеля из числа смертных. Стуча зубами, он все же начал читать церковные заклинания против бесов: «Conjuro vos omnes, spiritus maligni, magni, atque parvi…».[11] Но тут его прервал голос Эвелины:
— Это вы, отец Альдрованд?
С чувством большого облегчения убедившись, что перед ними вовсе не призраки, Уилкин Флэммок и монах поспешили выйти на площадку, где увидели свою госпожу и ее верную Розу; первая, как подобало часовому, держала в руке копье.
— Что это значит, дочь моя? — удивился монах. — Зачем ты здесь и зачем вооружилась? И где часовой? Где ленивый фламандский пес, которому надлежит здесь быть?
— Быть может, святой отец, ленивому псу необязательно быть фламандцем? — Роза всегда живо отзывалась на все, казавшееся ей обидным для ее народа. — Я слыхала, такие псы бывают и английской породы.
— Будет тебе, Роза, ты говоришь дерзко, а это не пристало девушке, — наставительно произнес ее отец. — Я тоже спрашиваю, куда подевался Петеркин Форст, которому поручен этот пост?
— Не браните его; вина тут моя, — заступилась Эвелина за фламандца-часового, крепко спавшего в тени зубчатой стены. — Он сражался весь день и очень измучен. Когда я пришла сюда, как призрак, нигде не находящий сна и покоя, то увидела его спящим и мне стало жаль будить его. Я подумала: он сражался за меня, значит, и я могу немного постоять за него на часах, взяла его оружие и решила оставаться тут, пока не придет смена.
— Вот я его сейчас сменю, шельму этакую, да еще как сменю! — Уилкин Флэммок наградил спящего часового двумя пинками, от которых на том зазвенели латы. Часовой вскочил; он мог всполошить весь гарнизон, ибо собрался крикнуть, что валлийцы уже на стенах, но монах зажал ему рукой рот, уже раскрытый для крика. — Молчи и ступай вниз. По законам войны ты заслуживаешь смерти. Но погляди, негодяй, кто спас твою негодную шкуру! Кто стоял на часах, пока тебе снились пиво и свинина!
Фламандец, хотя и не вполне еще проснулся, понял свое положение и поспешил молча удалиться, отвесив неловкие поклоны Эвелине и тем, кто столь бесцеремонно нарушил его сон.
— Негодяя следовало связать по рукам и ногам, — сказал Уилкин. — Но что поделаешь, госпожа? Мои соотечественники не могут жить без сна и отдыха. — И он сам зевнул так широко, словно собирался проглотить одну из башен, а башня была не более чем украшением какого-нибудь рождественского
