в городе Глостере. Такой ответ, переданный посредником, сулил коннетаблю нелегкую борьбу с гордым и могущественным князем Церкви; но, будучи и сам гордым и могущественным, он не опасался поражения.
Необходимость уладить это дело, а также недавняя гибель отца Эвелины вынуждали де Лэси праздновать обручение скромно и мешали устроить турнир и иные рыцарские игры, в которых ему хотелось блеснуть перед предметом своей любви. Более мирные развлечения с музыкой и танцами не дозволялись монастырскими правилами; и хотя коннетабль выражал свои чувства к невесте великолепными дарами ей самой и ее слугам, его ухаживание, по мнению Джиллиан, более напоминало приготовления к похоронам, чем веселое приближение свадьбы.
Нечто подобное ощущала и сама невеста; порою ей казалось, что присутствие юного Дамиана, близкого ей по возрасту, могло бы несколько скрасить ей общество его почтенного дяди; но Дамиан не появлялся; из слов коннетабля она могла заключить, что дядя и племянник, во всяком случае, на время, как бы поменялись ролями. Старший де Лэси хотя и жил, согласно своему обету, в шатре у ворот Глостера, но редко облачался в доспехи; свой потертый замшевый камзол он сменил на дорогие одежды из узорчатого шелка и, насколько помнили его современники, в преклонные годы одевался более щегольски, чем в юности. Племянник его, напротив, почти все время находился в Валлийской Марке, улаживая мирным, а то и военным путем различные беспорядки, постоянно там происходившие. Эвелина с удивлением услышала, что дядя лишь с трудом убедил его присутствовать на церемонии обручения. Эта церемония, которая, смотря по обстоятельствам, на более или менее долгий срок предшествовала венчанию, совершалась обычно с торжественностью, соответствующей общественному положению жениха и невесты.
Коннетабль с сожалением добавил, что Дамиан слишком мало дает себе отдыха и сна, что это вредит его здоровью, и что ученый еврей-лекарь посоветовал сменить климат на более теплый и восстановить таким образом силы молодого человека.
Эвелина выслушала это с большим сожалением, ибо помнила Дамиана как доброго вестника, который первым доставил ей известие о снятии осады замка валлийцами; и хотя встретились они тогда в печальные дни, воспоминания о нем были приятны — настолько скромно было его поведение и утешительно его сочувствие. Ей захотелось увидеть его, чтобы самой судить о природе его недомогания, ибо, подобно другим девицам того времени, она обладала некоторыми сведениями о врачевании; а отец Альдрованд, сам не из последних в этом искусстве, научил ее извлекать целительные соки растений и трав, собранных при благоприятном расположении планет. Она надеялась, что ее познания, как ни были они скромны, могут принести пользу тому, кто был ее другом и избавителем и должен был стать близким родственником.
Вот отчего она обрадовалась, хотя и несколько смутилась (вероятно, при мысли, что возьмется давать медицинские советы столь молодому пациенту), когда однажды вечером, пока обитательницы монастыря обсуждали какие-то дела своего капитула, Джиллиан сообщила, что с ней желал бы говорить родственник коннетабля. Она опустила на лицо вуаль, которую носила, соблюдая монастырские правила, и поспешила спуститься в приемную, приказав Джиллиан сопровождать ее, что та, впрочем, не торопилась исполнить.
Войдя в приемную, она нашла там человека, которого никогда прежде не видела; преклонив колено и взяв край ее вуали, он поцеловал его с величайшей почтительностью. Удивленная и встревоженная, она отступила, хотя в незнакомце не было ничего, что могло бы вызвать опасения. Это был человек лет тридцати на вид, высокого роста и с благородной осанкой, хотя несколько истощенный, и лицом, на котором болезни, а быть может излишества, оставили следы, каких не мог еще оставить возраст. Он держал себя с немного даже избыточной почтительностью. Заметив удивление Эвелины, он сказал гордо и с некоторым волнением:
— Боюсь, что я ошибся и мой приход является нежеланным.
— Встаньте, сэр, — промолвила Эвелина, — и позвольте узнать ваше имя и цель вашего прихода. Мне сказали, что меня спрашивает родственник коннетабля Честерского.
— И вы, конечно, ожидали увидеть юнца по имени Дамиан, — ответил незнакомец, — но ваш брак, о котором уже говорит вся Англия, породнит вас и с другими родственниками мужа, кроме этого юноши, в том числе и с несчастным Рэндалем де Лэси. Быть может, — продолжал пришедший, — вам еще не приходилось слышать это имя из уст его более счастливого родственника, более счастливого во всем, всего же более в предстоящем ему браке.
Комплимент сопровождался низким поклоном. Смущенная Эвелина не знала, как отвечать на все эти любезности. Она вспомнила, что коннетабль, говоря о своей родне, упоминал имя Рэндаля, но можно было понять, что доброго согласия между ними не было. Поэтому она ответила ему лишь немногими словами и поблагодарила за посещение, надеясь, что после этого он удалится; но уходить он не намеревался.
— Судя по холодности, с какой принимает меня леди Эвелина Беренжер, я вижу, что мой родственник (если он вообще счел меня достойным упоминания) говорил обо мне нелестно, чтобы не сказать больше. А между тем имя мое некогда значило и при дворе, и на поле битвы не меньше, чем имя коннетабля; и ничто более позорное, чем бедность — хотя именно ее часто считают за величайший позор, — не помешало бы мне и теперь занять почетное место. Прегрешения моей юности были многочисленны, но я расплатился за них потерей состояния и положения в обществе; и мой счастливый родственник мог бы мне помочь, если бы пожелал. О нет, не кошельком! Как я ни беден, я не хотел бы жить милостыней, и притом неохотно подаваемой бывшим другом, отдалившимся от меня. Нет, его помощь не ввела бы его в расходы; только на такую я и надеюсь.
— Об этом, — сказала Эвелина, — может судить только сам милорд коннетабль. Я не имею, во всяком случае еще не имею, права вмешиваться в его семейные дела; а если когда-нибудь буду иметь такое право, то пользоваться им стану осмотрительно.
— Мудрый ответ! — усмехнулся Рэндаль. — Но я прошу лишь об одном: передать моему родственнику просьбу, которую самому мне трудно изложить с должным смирением. Ростовщики, которые пожирают остатки моих средств, грозят мне тюрьмой; такую угрозу они едва ли решились бы произнести, а тем более исполнить, если бы я не был лишен поддержки главы нашего рода и не казался им скорее безродным бродягой, чем потомком могущественного рода де Лэси.
— Это прискорбно, — сказала Эвелина, — но я не вижу, чем могла бы вам помочь.
— Могли бы, и очень легко, — ответил Рэндаль де Лэси. — Я слышал, что день вашего обручения назначен, и вы имеете право пригласить кого пожелаете на эту торжественную церемонию, да благословят ее святые! Для всех, кроме меня, присутствие или отсутствие на ней всего лишь формальность, а для меня это вопрос жизни или смерти. В моих нынешних обстоятельствах исключение из числа приглашенных на семейное торжество означало бы, что я навсегда отлучен от семьи де Лэси; тогда как малейший знак признания со стороны моего могущественного родственника мог бы сдержать стаю алчных псов, которые безжалостно меня осаждают, ибо псы эти трусливы. Но зачем отнимаю я ваше время, рассказывая все это? Прощайте, леди, будьте счастливы и не думайте обо мне еще хуже, чем прежде, если я прервал счастливое течение ваших мыслей повествованием о своих бедах.
— Постойте, сэр, — остановила его Эвелина, тронутая тоном и манерами благородного просителя. — Вам не придется говорить, что вы поведали о своих бедствиях Эвелине Беренжер и не получили от нее всей помощи, какая в ее силах. Я передам вашу просьбу коннетаблю Честерскому.
— Вы должны сделать больше, если действительно хотите мне помочь, — сказал Рэндаль де Лэси. — Эту просьбу вам следует изложить от своего имени. Вы не знаете, — продолжал он, пристально и выразительно глядя на нее, — как трудно заставить кого-либо из рода де Лэси изменить однажды принятое решение. Через год вы лучше узнаете непреклонность наших решений. Но сейчас кто будет в силах противиться вашему желанию, если вам угодно его высказать?
— Все, чего способны достичь мое доброе слово и добрые пожелания, будет сделано, — ответила Эвелина. — Но вы должны помнить, что успех или неудача будут все же зависеть от самого коннетабля.
Рэндаль де Лэси удалился, выказав то же глубокое почтение, что и при встрече; но тогда он приложился к краю одежды Эвелины; теперь он столь же благоговейно притронулся губами к ее руке. Эвелина проводила его со смешанными чувствами, из которых всего сильнее было сострадание; хотя в его жалобах на недоброе отношение к нему коннетабля было нечто неприятное, а признания в прегрешениях звучали скорее гордо, чем покаянно.
