И если к ним присоединишься еще и ты, пусть это будет без моего участия. Я слишком стар, чтобы пленяться твоим пением, как бы умело ты ни пленял им.
— Кто достаточно молод, чтобы искать любви красавицы и завоевать ее, — проговорил менестрель несмело, точно боясь, что позволяет себе лишнее, — тот не должен называть себя слишком старым, чтобы поддаваться чарам менестрелей.
Коннетабль улыбнулся, польщенный комплиментом, отводившим ему роль молодого влюбленного.
— Думаю, что ты еще и шут, — сказал он, — вдобавок к другим твоим званиям.
— Нет, — ответил менестрель. — Эту отрасль нашего ремесла я на некоторое время оставил. Судьба моя к шутовству никак не располагает.
— А знаешь, приятель, — сказал коннетабль, — если свет обошелся с тобой неласково и если ты умеешь подчиняться правилам такой строгой семьи, как наша, мы, пожалуй, поладим с тобой лучше, чем я думал. Как твое имя и откуда ты родом? Речь твоя звучит немного по-иноземному.
— Я из Арморики, милорд, с веселых берегов Морбихана, и говор мой оттуда. А зовут меня Рено Видаль.
— Если так, Рено, — решил коннетабль, — ты поедешь со мной, и я распоряжусь, чтобы тебя нарядили сообразно твоему ремеслу, однако приличнее, чем сейчас. Владеешь ли ты оружием?
— Кое-как владею, милорд, — ответил армориканец; и тут же, взяв со стены меч, сделал им выпад так близко к коннетаблю, сидевшему на своем ложе, что тот отшатнулся и крикнул:
— Эй, ты что это, негодяй!
— Ну вот, мой благородный господин, — сказал Видаль, покорно опуская меч, — я показал образчик, который встревожил даже вас, с вашим опытом. А таких я знаю сотню.
— Возможно, — сказал де Лэси, несколько смущенный, что дал себя застигнуть врасплох ловким движением, — но я не люблю шуток с острым оружием. Мечи не для того, чтобы ими играть. Больше чтобы этого не было. А сейчас кликни моего оруженосца и моего камергера — мне пора одеваться к утренней мессе.
Выполнив утренние религиозные обязанности, коннетабль намеревался посетить аббатису и со всей необходимой осторожностью и оговорками сообщить ей об изменении своих планов относительно ее племянницы, то есть о том, что он вынужден отправиться в крестовый поход прежде венчания, уже подготовленного обручением и брачным контрактом. Он понимал, что почтенная особа с трудом примирится с его новым решением, и некоторое время медлил, обдумывая, как лучше сообщить его и чем смягчить. Сперва он навестил Дамиана, чье выздоровление шло так быстро, что казалось чудом, и совершила это чудо покорность, с какою коннетабль последовал советам архиепископа.
От Дамиана коннетабль отправился к аббатисе бенедиктинской обители. Однако монахиня уже знала, зачем он явился; ибо ранее ее уже посетил сам архиепископ Болдуин. Примас Англии взял на себя роль посредника, понимая, что победа над коннетаблем поставила того в неловкое положение перед родней невесты, и желая всем своим влиянием смягчить возможный разлад. Быть может, ему следовало предоставить это самому Хьюго де Лэси; ибо аббатиса, выслушав весть от него со всей почтительностью, положенной главе Английской церкви, сделала из нового решения коннетабля выводы, каких примас вовсе не ожидал. Она не решилась препятствовать исполнению обета, который возложил на себя де Лэси, но настаивала, чтобы помолвка была расторгнута, и обе стороны стали снова свободными в своем выборе.
Напрасно архиепископ пытался ослепить ее блеском почестей, какие коннетаблю предстояло завоевать в Святой Земле; почестей, какие достанутся не только супруге его, но и всей родне ее, вплоть до самой дальней. Все его красноречие пропало даром, хотя на эту излюбленную им тему оно бывало неистощимо. Правда, услышав все его доводы, аббатиса некоторое время молчала. Но молчала она лишь потому, что обдумывала, как бы ей с должной почтительностью и в приличных выражениях дать понять, что дети, плоды брачного союза, на которых она надеялась ради продолжения рода ее отца и брата, вряд ли могут появиться, если за обручением не последует бракосочетание и супруги не будут жить вместе. Вот почему, поскольку коннетабль изменил свои намерения в этом, весьма важном, пункте, она настаивала, чтобы помолвка была расторгнута; а от примаса ожидала, чтобы он, отвративший жениха от его первоначального замысла, употребил теперь свое влияние для расторжения помолвки, условия которой совершенно изменились.
Примас, сознавая, что именно он вынудил де Лэси нарушить условия помолвки, считал для себя делом чести предотвратить для своего друга расторжение этой помолвки, столь много значившей как для его интересов, так и для его чувств. Он осудил аббатису за слишком мирской и плотский взгляд на брак, неподобающий ей как духовному лицу. Он даже упрекнул ее в том, что продолжение рода Беренжеров она эгоистически предпочитает освобождению Гроба Господня; и предсказал, что Небеса покарают столь недальновидное и чисто мирское поведение, ставящее интересы одного семейства выше интересов всего христианского мира.
После этой суровой проповеди прелат удалился, оставив аббатису крайне раздраженной, хотя она осторожно воздержалась от непочтительного ответа на его отеческие внушения.
Вот в каком расположении духа застал почтенную особу коннетабль; с некоторым смущением он сообщил ей о необходимости своего немедленного отъезда в Палестину.
Это известие она встретила угрюмо и надменно. Горделиво раскинув складки своей широкой черной мантии с наплечниками, она выслушала объяснение причин, вынуждающих коннетабля Честерского отложить столь дорогое его сердцу бракосочетание до своего возвращения из Палестины, куда он немедленно отправляется.
— Думается мне, — холодно сказала аббатиса, — что если сообщение это серьезно, ибо шутить следует не этим и не со мной, то такое решение коннетабля надлежало объявить нам вчера, прежде чем обручение соединило его с Эвелиной Беренжер на условиях весьма отличных от того, что он сейчас сообщает.
— Даю слово рыцаря и дворянина, почтенная аббатиса! — воскликнул коннетабль. — Тогда у меня не было и мысли, что придется предпринять шаг, который глубоко меня огорчает; с болью в душе вижу, что он неприятен и вам.
— Не представляю себе серьезных причин, — ответила аббатиса, — которые наверняка существовали еще вчера, но объявлены только нынче.
— Должен признаться, — неохотно сказал де Лэси, — что я чересчур надеялся на отсрочку исполнения моего обета; милорд архиепископ, усердствуя в своем служении Небесам, решил в этой отсрочке мне отказать.
— В таком случае, — сказала аббатиса, скрывая свое раздражение под крайней холодностью, — справедливость требует, чтобы ваша светлость хотя бы вернули нас в положение, в котором мы находились вчера утром; и чтобы вместе с моей племянницей и ее друзьями вы хлопотали о расторжении помолвки и контракта, заключенного с совершенно иными видами на будущее, чтобы вы вернули девице свободу, которой она лишилась из-за данного вам обещания.
— Увы! — сказал коннетабль. — Какой жертвы вы от меня требуете! И с какой холодностью требуете, чтобы я отказался от самых сладостных надежд, какие когда-либо согревали мое сердце!
— Язык подобных чувств мне незнаком, милорд, — ответила аббатиса, — но мне думается, что надежды, исполнение которых столь легко откладывается на долгие годы, могут быть и совсем оставлены, стоит сделать еще одно небольшое усилие.
Хьюго де Лэси в волнении прошелся по комнате и ответил не сразу.
— Если племянница ваша разделяет ваши взгляды, то мой долг перед нею, а быть может и перед самим собою, велит мне отказаться от прав на нее, какие дает мне наша помолвка. Но свою судьбу я должен узнать из ее собственных уст; и если судьба эта так сурова, как можно судить из ваших слов, я стану тем лучшим Господним воином в Палестине, ибо мало что будет привязывать меня к земле.
Ничего не ответив на это, аббатиса призвала сестру регентшу монастырского хора и послала ее за леди Эвелиной.
— Смею ли спросить, — сказал де Лэси, — насколько леди Эвелина осведомлена об обстоятельствах, к сожалению, вынудивших меня изменить мои намерения.
