Паломник стуком о дверь также вызвал тюремщика, который тотчас появился.
— Тюремщик! — строго спросил его Дамиан де Лэси. — Все ли я еще твой узник или нет?
Угрюмый страж, переглянувшись с паломником, подтвердил, что Дамиан свободен.
— Черт тебя побери! — нетерпеливо крикнул Дамиан. — Зачем эти цепи на теле норманнского дворянина? Каждый миг моей неволи стоит всей жизни такого раба, как ты!
— Цепи можно быстро снять, сэр Дамиан, — сказал тюремщик. — Потерпите немного и вспомните, что каких-нибудь десять минут назад вы никак не могли подумать, что эти браслеты с вас снимут не иначе как затем, чтобы вести вас на плаху.
— Молчи, собака! — прикрикнул Дамиан. — И поторапливайся. Ну, а тебе, добрый вестник, я прощаю все, что ты перед тем говорил. Ты, конечно, полагал, что следует получить от меня обещания, пока я в цепях, чтобы честь обязывала меня выполнить их, когда я буду на свободе. Такая подозрительность обидна, но твоей целью было обеспечить освобождение моего дяди.
— А ты в самом деле намерен, — спросил паломник, — использовать обретенную свободу на путешествие в Сирию и обменять английскую тюрьму на темницу Султана?
— Если ты будешь моим провожатым, — ответил неустрашимый юноша, — ты увидишь, что я не стану медлить.
— А выкуп? — спросил паломник. — Откуда ты добудешь выкуп?
— Откуда же, как не под залог земель, которые мне только дарованы, но по справедливости остаются дядиными, — ему они и должны прежде всего послужить. Если не ошибаюсь, ни один еврей и ни один ростовщик не откажется дать нужные суммы под такой залог. Поэтому, — продолжал Дамиан, обращаясь к тюремщику, — поторопись, собака, расклепать и разбить мои оковы, да не бойся при этом причинить мне боль, только не сломай мне ногу, — ведь мне нельзя мешкать.
Паломник некоторое время как бы с удивлением наблюдал такую решимость Дамиана, а затем воскликнул:
— Нет, не стану дольше молчать! Можно ли принести в жертву подобное великодушие! Слушай же, доблестный сэр Дамиан! Есть у меня важная тайна, и, так как этот саксонский мужик не понимает по- французски, сейчас самое время сообщить ее тебе. Знай, что дядюшка твой столь же переменился душевно, как изувечено и разбито его тело. Желчность и озлобленность завладели прежде великодушным сердцем. Чаша жизни выпита им до дна. На дне остался лишь осадок, и осадок, к сожалению, очень скверный.
— Это и есть твоя великая тайна? — сказал Дамиан. — Я знаю, что люди старятся; а если к ним вместе с телесной немощью приходит и немощь духа, тем больше прав имеют они на заботы тех, кто связан с ними узами крови или любви.
— Да, — ответил паломник. — Но коннетабль очень озлоблен против тебя. До него дошли из Англии слухи, будто у тебя любовная связь с его невестой, Эвелиной Беренжер. Что, задел я наконец твое больное место?
— Ничуть! — сказал Дамиан, призвав на помощь всю твердость, какую давало ему сознание невиновности. — Просто этот детина очень уж сильно стукнул молотком по моей кости. Итак, мой дядя услышал эту весть и поверил ей?
— Да, — сказал паломник. — Я могу это сказать, ибо от меня он ничего не скрывает. Но он особенно просил меня утаить его подозрения от тебя. Иначе, сказал он, волчонка не удастся заманить в западню и старый волк не сможет освободиться. Пусть только окажется в моей темнице — так сказал о тебе твой дядя, — и он здесь сгниет и умрет, прежде чем я пришлю хоть один пенни для выкупа любовника моей невесты.
— Неужели мой дядя мог такое задумать? — сказал пораженный Дамиан. — Неужели он готовит мне ловушку и хочет заманить меня в плен, когда я сам готов остаться там ради его освобождения? Нет, этого не может быть!
— Не обольщайся напрасной надеждой, — сказал паломник. — Отправившись в Сирию, ты отправишься в вечное заточение, а дядя твой вернется сюда и будет владеть почти всем прежним богатством и Эвелиной Беренжер.
— О! — воскликнул Дамиан. Опустив глаза, он тихо спросил паломника, что тот советует ему в такой крайности.
— По моему скромному разумению, дело тут ясное, — ответил паломник. — Никто не обязан хранить верность тому, кто сам ее не хранит. Опереди предателя, и пусть его дни, уже недолгие, окончатся в зловонной темнице, на которую он задумал обречь тебя, юного и сильного. Королевская хартия дарует тебе достаточно владений для достойной жизни. Отчего бы не присоединить к ним земли, принадлежащие замку Печальный Дозор? Если я не ошибаюсь, Эвелина Беренжер едва ли скажет тебе «нет». Более того! Я готов поклясться, что она скажет «да», ибо мне хорошо известно, что у нее на сердце. А что касается контракта, заключенного при обручении, то одного словечка короля Генриха Его Святейшеству Папе сейчас, когда они только что примирились, будет достаточно, чтобы стереть с пергамента имя «Хьюго» и заменить его на «Дамиана».
— Клянусь своей верой! — воскликнул Дамиан, вставая и ставя ногу на стул, чтобы тюремщик легче мог разбить последние из его оков. — Мне уже доводилось слышать о таких искусителях, с виду весьма почтенных, которые являются отчаявшимся людям с лукавыми советами, действующими на греховную природу человека, и много сулят им за то, чтобы кривые окольные пути предпочли они путям к вечному спасению. Таковы любимые слуги дьявола, и в таком обличье случается выступать и ему самому. Именем Бога, старик, если ты все же смертный человек, заклинаю тебя, уходи! Мне противны слова твои и твое присутствие. На советы твои я плюю. И смотри, — добавил Дамиан, сделав угрожающий жест, — берегись, я скоро буду свободен!
— Мальчишка! — с презрением ответил паломник, сложив руки под плащом. — Я не боюсь твоих угроз и не оставлю тебя, пока мы не узнаем друг друга лучше.
— Я тоже, — сказал Дамиан, — хотел бы узнать, человек ты или дьявол, и сейчас я это проверю!
Тут последняя из оков спала с его ноги, зазвенев на каменном полу. Дамиан бросился на паломника, обхватил его поперек тела и трижды попытался приподнять его и бросить на пол, приговаривая:
— Вот тебе за клевету на благородного рыцаря! А вот за сомнение в рыцарской чести! А вот (тут он напряг все свои силы) за клевету на даму!
Каждое из усилий Дамиана, казалось, могло с корнем выворотить дерево, а старик хотя и пошатывался, но не упал. Прежде чем Дамиан успел отдышаться, он ответил:
— А вот тебе за грубое обращение с братом твоего отца!
И тут Дамиан де Лэси, лучший из юных борцов Чешира, получил удар, от которого свалился на пол. Ошеломленный, он медленно поднялся, но паломник уже откинул капюшон и далматику; лицо под ними, хотя и отмеченное возрастом и солнцем Палестины, было лицом его дяди коннетабля, который спокойно заметил:
— Как видно, Дамиан, ты стал сильнее, или я стал слабее с тех пор, как мы в последний раз мерились с тобой силами. Ты ведь едва не свалил меня, да только и я не хуже тебя знаю наш семейный прием: подножка и бросок назад. Но зачем ты встал на колени? — Он ласково поднял Дамиана, поцеловал его и продолжал: — Не думай, милый племянник, что я, переодевшись, испытывал твою верность. Сам я в ней никогда не сомневался. Но злые языки поработали здесь вовсю; это и заставило меня предпринять испытание, из которого ты вышел с честью, как я и ожидал. Знай (ибо у этих стен бывают уши), что поблизости тоже есть уши и глаза, которые теперь все услышали и увидели. Ох, лучше бы твое третье объятие было чуть послабее! Мои ребра все еще чувствуют силу твоих рук.
— Дорогой и уважаемый дядюшка, простите… — сказал Дамиан.
— Прощать тут нечего, — отвечал дядя, прерывая его, — точно нам с тобою и прежде не случалось побороться! Но тебе предстоит выдержать еще одно испытание. Скорее выходи из этой норы и оденься во все самое лучшее, чтобы в полдень сопровождать меня в церковь, Дамиан. Ведь ты должен присутствовать на бракосочетании леди Эвелины Беренжер.
Это приглашение сразило несчастного юношу.
— Смилуйтесь, мой добрый дядюшка! — воскликнул он. — Я был недавно тяжко болен и все еще очень слаб.
— Это готовы подтвердить мои кости, — сказал дядя. — Да ты силен как норвежский медведь!
