человека» и оказались в одном ряду со скорпионами.
Но больше всего я боялась, что у Лидии что-нибудь случится с психикой. Вдруг из-за постоянных медитаций ее духовный поиск перейдет в религиозную горячку? На все мои страхи она отвечала лишь: «Это сложно объяснить». И я не осмеливалась спросить, правда ли она собирается порвать с западной культурой и всем ее мясоедством и поверхностной идеологией потребления.
Зато дочка всегда оживлялась, стоило мне упомянуть о свадьбе Роба. В такие моменты я слышала в ее голосе интонации прежней Лидии, маленькой девочки, прыгающей на батуте в сказочном костюме, карапуза, топающего через парк в красных туфельках и утверждающего, что лебеди – это утки. У нее уже тогда на все было свое мнение.
Когда Лидия начинала говорить так, будто по-прежнему была частью семьи, я едва сдерживала слезы. Может, ей хватит трех месяцев в монастыре, чтобы прийти в себя? Правда, я и про Джону думала, что ему хватит двухсот поглаживаний… Я решила больше не строить из себя психолога-любителя.
Кладя трубку, я оглянулась на нашу кухню. В моем воображении Лидия жила в мире, полном красок, тогда как нас окружали в основном бежевые полутона. Ширли выглядел усталым снаружи и внутри. До свадьбы Роба оставалось полтора месяца. Мы планировали предсвадебное барбекю на тридцать – сорок человек под яблоней в пустыне заднего двора. Дом пора было освежить.
Интересно, что бы сделала для этого мама? Как и я, она ненавидела уборку. Когда кухонные шкафы покрывались противным слоем грязи, она их красила, вместо того чтобы отмывать. Больше всего ей нравилась голубая эмаль, в состав которой входило немало свинца, что, возможно, объясняет некоторую эксцентричность нашего семейства. Мама же считала, что этот цвет «смотрится гигиенично», и покрывала шкафы толстым слоем краски, чтобы они блестели. В результате с краев мебели свисали застывшие голубые капли.
Повздыхав над неухоженностью Ширли, я тоже решила искать спасение в краске. И позвонила Дэвиду – дизайнеру, который знал, где найти людей, способных выручить в последний момент.
Правда, я не слишком радовалась малярам. Запах краски помешает моей работе, к тому же, скорее всего, они будут слушать радио – и вряд ли классическую музыку. Гремящие стремянки и тяжелые ботинки обязательно напугают Джону. И разумеется, рабочие будут оставлять открытыми двери и окна, поэтому вместо того, чтобы сидеть над рукописью, мне снова придется прочесывать окрестности…
В первый день маляры прибыли в семь утра. У нас со Вселенной был строгий уговор: я не встаю раньше половины восьмого. Но Филипп ушел на пробежку, так что выбора у меня не было – пришлось вылезать из- под одеяла. В ночной рубашке, непричесанная, я подхватила Джону на руки и приоткрыла входную дверь.
– Простите, у нас сиамец, и он очень нервный, – сказала я в щелку. – Поэтому мы держим его дома. Я просто закрою его в какой-нибудь комнате, где вы не будете сегодня работать, если вы не против.
Бригадир кивнул: наверное, привык к разным причудам клиентов. Кажется, он даже не обратил внимания на мой не слишком официальный наряд и взрыв на макаронной фабрике на голове.
– Красивый кот, – сказал он, оглядывая Джону с видом знатока. – Только не сиамский, а тонкинский.
– Правда? – спросила я, отступая в коридор, чтобы дать пройти малярам в белой спецодежде. – А в магазине сказали, что сиамский.
Я чувствовала, как Джона напрягает каждый мускул, пока рабочие расставляли банки с краской, раскладывали кисточки и расстилали на полу брезент. Он в любую секунду мог сорваться и превратиться в маленького берсерка.
– Не может быть! – воскликнул бригадир, поглаживая Джону. – Определенно тонкинский. Богом клянусь. У меня дома две кошки этой породы. Для сиамца он слишком темный.
К моему облегчению, Джона благосклонно принял знаки внимания со стороны маляра и замурчал. Будем надеяться, они поладят. Если рабочий прав, наш кот не только ненормальный, он еще и нечистокровный. Впрочем, его порода волновала меня меньше всего. Характера Джоны хватило бы на то, чтобы стать прародителем нового вида! Но думать, что прошлое нашего питомца скрывает мрачные тайны, было интересно.
Я включила компьютер и пробила в поисковике тонкинских кошек. Наполовину сиамцы, наполовину бирманцы, они унаследовали лучшие качества обеих пород. А вот имя получили благодаря маминому любимому мюзиклу «South Pacifi c». Ее героиня была родом с Тонкина, острова, свободного от предрассудков по поводу полукровок.
Раз маляр считает, что у нас тонкинский кот, я не против. Особенно если «тонкинский» значит «менее требовательный и нервный, чем сиамский». Может, свыкаясь со своей новой породой, Джона научится мяукать потише и из гиперактивного превратится в просто игривого?
Джона обожал маляров. Нет, он их боготворил! Каждое утро он ждал их под дверью. Если они работали с нижней частью стены, кот сидел рядом, заглядывал в банки с краской и играл с кисточками. Если забирались на стремянки, Джона или взволнованно наблюдал за ними с пола, или вспрыгивал на подоконник, чтобы составить компанию.
Наверное, своим белым цветом, плавными движениями и страстью к высоте маляры напоминали Джоне котов в человеческом обличии. Когда они пили на кухне утренний кофе, он запрыгивал на стол, заглядывал им в глаза, вкрадчиво мяукал и даже похлопывал лапой по щекам. К счастью, они тоже хорошо к нему относились.
Маляры в наши дни избалованные: растворимый кофе им не подходит, хотят молотый из френч-пресса или – еще лучше! – латте из кафе. Предпочитают китайский фарфор на красивом подносе. Если бисквиты покупные, оставляют их сохнуть на солнце. Кто не пьет кофе, соглашается на свежевыжатый апельсиновый сок со льдом в стеклянном (не пластиковом!) стакане.
Маляры видят и слышат все, что происходит в доме. Наши с любопытством заглядывали в окно кабинета, пока я воевала с последними главами романа. Меня неотступно преследовала мысль, что хотя бы один из них обязательно пишет книгу. Или знаком с кем-нибудь, кто пишет. Сейчас все подаются в писатели или, опираясь на собственный богатый опыт, планируют сделать это, когда выйдут на пенсию.
– Это книга для детей? – спросил один из маляров.
К тому времени я уже ни в чем не была уверена. Может, это и правда книга для детей, что очень даже неплохо, поскольку я испытывала огромное уважение к детским писателям. Но смерть ребенка и то, как она влияет на семью, – слишком мрачная тема для такой литературы. Наверное, агенты и издатели, отказавшиеся от романа, в этом лучше разбирались… Когда я добила последнее предложение и написала заветное слово «Конец», оно показалось мне неправильным. Жизнь ходит по кругу. Смерть Клео открыла новую главу в истории нашей семьи. Поэтому я стерла «Конец» и заменила его «Началом», после чего дрожащими пальцами нажала «Отправить».
Пока маляры работали, я наводила порядок в комнатах, где они уже закончили, и убирала те, за которые они только планировали приняться. Поскольку состояние здоровья не позволяло мне поднимать и двигать тяжести, основную работу по перестановке мебели выполнял по вечерам Филипп. Как только одна кипа книг, картин и прочих деталей интерьера возвращалась на место, наставал черед другим слезать с полок и прятаться под брезентом. Наш дом порядком штормило.
На стене в прачечной, рядом с кошачьими мисками, я заметила узор из почти параллельных, слегка оплывших линий и попросила маляров их закрасить. Через несколько дней линии вернулись. Я присела, чтобы изучить их более внимательно. Своей свободной формой узоры напоминали работы Джексона Поллока[20]. А еще джунгли – словно какое-то дикое животное в ярости швырнуло его картину о стену. Было в них что-то зловещее, почти символическое. Интересно, что бы это могло значить?
19
Любовь
За две недели до свадьбы на пороге нашего дома появилась Шантель. Невеста буквально светилась от возбуждения. Ее платье наконец было готово и лежало в машине. Она не хотела оставлять его дома: даже если она попытается спрятать платье в свободной комнате, Роб обязательно на него наткнется. Когда Шантель попросила меня присмотреть за драгоценным нарядом, я пришла в восторг.
