Крем? А может, все-таки наркоз? Я начинала паниковать. К счастью, процедура действительно оказалась абсолютно безболезненной. Пока мастер наносила татуировку, я чувствовала лишь легкую вибрацию. Каждые несколько минут она останавливалась, чтобы промокнуть работу марлей.
– Кровоточить не должно, – пояснила она. – Суть в том, чтобы не зарываться иглой слишком глубоко, иначе можно задеть мягкие ткани, потечет кровь, и рисунок с годами потеряет четкость – так случилось с моим отцом. Но в военные годы таких тонкостей не знали.
Слишком много информации. Я спросила, есть ли у нее самой татуировки.
– Нет, – ответила она. – Только на лице.
– В смысле? – удивилась я.
– Брови и подводка для глаз. И легкий татуаж губ. Я выбрала натуральный цвет – с губами нельзя перебарщивать. Сделаешь слишком яркие, и они тут же выйдут из моды.
Через сорок минут я стояла перед зеркалом и любовалась ее работой. Татуированный сосок выглядел темнее своего собрата. Но мастер сказала, что со временем он немного выцветет. Она предупредила, что татуировку нельзя мочить четыре дня, и выдала мне специальный крем, которым ее нужно смазывать, поскольку могут появиться отек и зуд.
– Зато скоро вы сможете загорать топлес! – подбодрила меня она.
Сначала Грег с раздельным купальником, теперь тату-мастер. Интересно, эти люди в своем уме?
Я спросила ее по поводу косметического татуажа. Женщина заметила, что у меня красивые глаза, так что она бы в первую очередь сделала подводку. Я покосилась на отражение в зеркале и представила себя этакой Клеопатрой из дома престарелых. Нет, не стоит привлекать внимание к этим лопнувшим капиллярам…
Когда мы с Лидией вернулись домой, на веранде ждал букет желтых роз от Филиппа. Как мило! Я нашла в цветах записку: «Надеюсь, ты чуствуешь себя лучше». Да, флористу не помешало бы взять пару уроков правописания…
Чтобы отпраздновать покраску соска, мы с Лидией отправились в новое кафе на Чейпел-стрит. Бетонный пол и грубые скамьи вместо сидений навевали мысли о бомбоубежище. Зато клиентура была исключительно модная. Мужчины в серых футболках щеголяли пучками шерсти на щеках и подбородках, вызывая желание посоветовать им лекарство от лишая. Женщины все как одна сидели с ноутбуками или щебетали по телефону. И почти у каждого посетителя я заметила клеймо молодежи XXI века – татуировку.
Кофе-машина выпустила облако пара. Над столами поплыл густой ореховый аромат. Бариста покачал дредами и окинул меня взглядом, в котором ясно читалось: «Не круто». Я ответила ему аналогичным телепатическим посланием: «Да я тебе памперсы могла менять, сынок».
– Классные татуировки, – сказала я вслух, любуясь внушительной вереницей красных и синих крыс, бегущих по его запястью. – Наверное, больно было.
– Не так, как здесь, – ответил он, похлопывая себя по правой стороне груди.
Мне стоило огромных усилий не рассказать ему, что мы с ним чернильные брат и сестра.
– А зачем ты ее сделал? – спросила я вместо этого.
– Хотел доказать, что могу вытерпеть такую боль, – ответил он.
– А-а… – протянула я, уставившись в кофе.
Я могла бы рассказать ему, что боль бывает разная. И самая страшная таится вовсе не на кончике иглы татуировщика – и даже не на лезвии ножа или в пуле револьвера. Это не парализующий страх, который охватывает тебя, когда доктор произносит слово на букву «р», и не боль от операции. По-настоящему сильную боль мы испытываем, когда что-то случается с нашими детьми.
Но бариста уже посчитал меня старой и скучной и перешел к следующему клиенту.
Вернувшись домой, я лениво переключала каналы, постоянно натыкаясь на рекламу похоронного страхования, пока не попала на американский ситком – один из современных сериалов, где круто быть геем.
Лидия принесла мне чашку чая и мельком взглянула на экран.
– Хотите бунта?! – проревел подросток на экране (родители пришли в ярость, увидев его порнографическую татуировку). – Я вам покажу, что такое бунт! Сбегу из дома и стану монахом в Таиланде!
Из телевизора послышался дежурный закадровый смех, а мы с Лидией переглянулись – и тихо улыбнулись друг другу.
36
Благословение
Как я уже говорила, главными врагами Джоны были чемоданы. Перед ними меркли даже черные соседские коты. Чемоданы или рюкзаки означали, что кто-то уезжает.
До того как мы начали давать коту антидепрессанты, один вид дорожных сумок повергал его в состояние паники. Распушив хвост, он принимался носиться по коридору, и его мяуканье сливалось в жалобное «Не-е-ет!». Все, кто пытался подхватить его на руки и успокоить, терпели фиаско. Джона вырывался и продолжал бегать как заведенный. Туда-сюда, туда-сюда. Не уезжай, не уезжай…
Если сумку оставляли открытой, он забирался внутрь, закапывался в вещи и отказывался вылезать. Но стоящий перед дверью закрытый чемодан подвергался еще большей опасности. При первой же возможности Джона поворачивался к сумке задом и делал так, что во время разлуки настойчивые воспоминания о коте не покидали хозяина ни на секунду.
Справиться с боязнью чемоданов было непросто. Мы делали все возможное, чтобы не допустить панической атаки. Багаж прятали на чердаке или запирали в шкафу в моем кабинете. Если кому-то требовалось собраться в дорогу, другие члены семьи отвлекали Джону ленточкой, удочкой или ласковыми словами. В это время несчастный путешественник тайком доставал чемодан и уносил в свою комнату, после чего тщательно запирал за собой дверь.
Мы делали все, чтобы Джона до последнего ничего не замечал. Бесполезно. Даже после курса антидепрессантов чемоданный радар не давал осечек. Сработал он и перед отъездом Лидии на Шри-Ланку. Закрывшись в спальне, она складывала в сумку скромные наряды и подарки для наставника и монахинь. Мы с ней немного поспорили по поводу связанного мной уродливого покрывала из серых и красных квадратов. Изначально планировалось отдать его организации, помогающей бездомным, с которой сотрудничала школа Катарины. Но бездомные вежливо отказались, и я начала таскать покрывало на занятия по йоге.
И даже слегка обиделась, когда Лидия спросила, можно ли взять его в монастырь, но потом решила расценивать это как комплимент. Дочка хотела забрать с собой что-то, сделанное моими руками.
Тем временем Джона отчаянно пытался прорваться в ее комнату. Он носился по дому со скоростью Розовой Пантеры: прыгал с подоконника на подоконник, покорял спинки диванов и скатывался вниз, бросался на дверь запретной комнаты и вытягивал лапы, пытаясь повернуть ручку.
Когда Лидия наконец вышла в коридор, представ перед котом белоснежным созданием в коричневой шапочке, Джона настоятельно потребовал, чтобы его взяли на руки.
– Все хорошо, малыш, – засмеялась она, прижимая его к груди, как беспокойного ребенка. – Я не уеду далеко. И буду каждый день посылать тебе золотой свет.
Кот перестал крутиться и моргнул, глядя на хозяйку. На секунду они замерли, оказавшись на одной волне. Может быть, пока Лидии не будет дома, они начнут общаться на другом уровне. Кто знает, что за потоки омывают ее мозг во время медитации? Может, те же самые, что проносятся через разум Джоны, когда он дремлет на коврике.
Мои попытки обсудить религиозные взгляды Лидии каждый раз оканчивались тем, что она замыкалась в себе. Максимум, чего я смогла добиться: она сказала, что цель буддизма в достижении просветления. Если я спрашивала, стремится ли она сама стать просветленной, Лидия замолкала. В такие моменты мне приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не схватить ее за плечи, хорошенько встряхнуть и попросить перестать витать в облаках. Но я читала достаточно книг на духовную тематику – и знала, каким будет ответ. Я услышу, что на самом деле это я витаю в облаках и не могу проснуться.
Лидия попрощалась с Джоной, и я помогла ей повесить рюкзак на спину. Пока мы шли по дорожке, розмариновая изгородь оставляла маслянистый аромат на нашей одежде. Глядя на мирно покачивающуюся
