и черепах, неторопливо передвигавшихся за низенькими деревянными заборчиками.
Мы только раз поссорились — в самом начале, когда Виноградов три дня подряд напивался так, что не мог разговаривать.
— Это компонента отдыха! В Москве я не могу себе такое позволить! — говорил он утром и с полудня начинал пить.
Он пил все подряд. Виски с крупно наколотыми кусками льда — после утреннего волейбола, ледяное пиво — после первого купания, рюмочку-другую коньяка с кусочком лимона и крохотной чашкой кофе — перед ранним обедом, бутылку кислого красного вина за обедом… Потом Саша падал в номере и засыпал до вечера. А вечером продолжал.
Но когда на четвертый день он упал на улице, я попросила его так не пить. Виноградов полез драться, к ужасу окружающих немцев.
Весь следующий день мы отдыхали отдельно — это было легко сделать, поскольку мы жили в соседних номерах и приходили друг другу в гости через балкон. Потом помирились, но он вовсе не благодарил меня за то, что я остановила пьянку. Он сердился, но больше так не пил. Если бы я знала, что через четыре месяца он найдет себе котенка со сладкими ножками, я бы так не волновалась о его здоровье. Но я же собиралась с ним жить до самой старости. Я думала, что, наконец, Виноградов нагулялся, захотел тихой гавани, большого дома, детского смеха по утрам…
У меня приближался день рождения. Он попросил меня выбрать себе что-нибудь хорошее в подарок. Что хорошего можно выбрать в Турции? Я не очень стесняюсь того, что люблю красивые украшения. «Украшения на елке, украшения на маме», — как-то прокомментировала это четырехлетняя Варька и спросила: «Мам, когда ты умъёшь, ты оставишь мне все свои кольцы?..»
Александр Виноградов был потрясен чудесами наследственности. Примерно в таком же возрасте он беспокоился, оставит ли ему отец свой «Москвич», когда умрет. Я в ответ могла только рассказать, что лет до восьми всё искала волшебную палочку. Цель у меня была конкретная, точнее их было две — превратиться в красивую принцессу и сделать так, чтобы моя мама, папа и бабушки с дедушками не умирали никогда.
В турецком магазинчике с помощью прицокивающего и причмокивающего продавца я выбрала несколько красивых и не самых дорогих украшений. Виноградов как-то странно реагировал.
— Это ведь недорого, Саша, да? Колечко двести долларов, а подвеска…
— Не надо унижать меня при людях, — проговорил с улыбкой Саша. — Лена.
Я и поверить не могла, что он сердится. Я думала — ему плохо от жары или он опять объелся и выпил каких-то таблеток для ускорения пищеварения — чтобы побыстрее переварилось то, что переел в обед, и можно было снова с аппетитом набрасываться на еду.
— Ты нормально себя чувствуешь? — спросила все-таки я, видя, как Саша смотрит на меня бешеными глазами и пританцовывает на месте.
— Я — нормально, — ответил он. — А ты?
— Тебе никуда не надо отбежать? — я постаралась спросить это как можно деликатнее, но Виноградов все-таки обиделся.
— Надо. Но если я скажу — куда, вряд ли тебе это понравится.
Интересно, был ли тогда уже на горизонте котенок? А может, и был. Я же не знаю, где он его, то есть ее, взял. Возможно, и вовсе не на помойке. С чего это я решила, что Саша Виноградов находит себе котят для удовольствий на помойках? Не соорудили еще ту помойку. Скорее всего, бегает этот котенок в одном из Сашиных банков, разносит какие-нибудь бумажки или учится сводить дебет с кредитом, старательно наращивает ногти, мажет весь день губы липкой ароматной помадой и сильно-сильно душится какими- нибудь новомодными духами, аромат которых напоминает воздух во влажной ванной комнате, в которой только что долго мылась сладким гелем сильно пьяная женщина.
Так что же из моих богатств вернуть Саше? Я держала в руках сережки с лунным камнем, такое же кольцо, колечко с крохотным сапфиром и подвеску с бриллиантиком на очень необычной цепочке — переплетенные нити белого и желтого золота. Почему-то лунный камень, хотя я его сама выбрала, вызывал у меня тоску и странное ощущение тягости. Вот, этот комплект я и верну.
Остальное оставлю в наследство Варьке. Это не драгоценности в полном смысле слова — они ничего не стоят, особенно если вдруг продавать — трехсот долларов не дадут за все. Это просто красивые вещи. Действительно, как на елке — так стоит себе зеленая елка и стоит, а набросишь на нее блескучие гирлянды — получается «красивая елочка»! Красивая убогая мамочка, позволявшая человеку, с которым столько лет встречалась, унижать ее жадностью.
Наступила ночь перед «разводом», так назвала я для себя то, что собиралась сделать завтра. На самом деле, вопреки обычным виноградовским обвинениям, я толком-то от него не уходила. Ни разу. Подарки, бывало, возвращала, но это было еще до Вариного рождения. С дачи месяц назад уехала — так это была генеральная репетиция. Я не могла объяснить, но чувствовала — что-то происходит. Он уже тогда встречался и с котенком, и с двумя студентками строительного колледжа, о которых сам спьяну проболтался — уж больно сильно они его поцарапали, будущие дипломированные малярши, было уже не отвертеться, не свалить все на банный веник, как обычно. Как знать, может, котенок — одна из них… Котенок-маляр, трогательный, грязный… Его можно отмыть, поиграть и выбросить. А можно и не выбрасывать. Посмотреть, что вырастет. Вдруг — получится шикарная дикая кошка, почти как у соседа — тоже нашел у подъезда, сидела с сумками, не знала, где ночевать. А смотрите, что вышло, когда помыли и одели. Модель, Саша ходит — облизывается.
Я легла спать, и мысли стали носиться в голове, как отпущенные на волю после месяца на цепи гончие. Не вполне нормальные к тому же. Я старалась уцепиться хотя бы за одну и с ней вместе поскакать туда-сюда, обратно, и остановить ее на скаку, но ни одна не давалась. Об этом, о том, без начала, без конца…
О Варе — как он недавно завернул ее в коровью шкуру, лежащую на его кресле, и со злостью бросил на деревянный пол. «Уйди от меня, поганая девчонка!» — орал он потом на нее, когда девчонка ходила просить неизвестно за что прощения к нему в комнату… Как за что? За слабость и глупость своей мамы, заставлявшей ее ходить и каяться — ведь папу надо уважать несмотря на и вопреки…
Я маялась-маялась, почувствовала, что, если не запишу хотя бы половину сбесившихся мыслей — меня разорвет. Я поставила большого лохматого льва на край дивана, чтобы свет от настольной лампы не мешал Варьке спать, и включила свой старый компьютер. Нормальный компьютер, тормозит немножко — так я привыкла, не подводит, не виснет — да и ладно.
Прежде я всегда работала ночью, но с тех пор, как появилась Варька, предпочитаю пораньше встать, хотя мне, сове, это безумно трудно. Тем не менее утром, после двухминутной зарядки, холодной воды и чашки обычного растворимого кофе, у меня вполне ясная голова.
Сейчас, глядя попеременно на темное небо за окном и на светящееся поле монитора, я попробовала записать все, что меня мучило, потом открыла начатую статью, но, то ли от усталости, то ли от чрезвычайного расстройства связи между словами не устанавливались.
Тогда я выключила компьютер и прилегла рядом с мирно сопящей Варькой. Что ей сейчас снится? Я надеюсь, что-то хорошее и детское, не имеющее отношения к моим передрягам.
Рядом с моей подушкой уже месяц лежала книжка Веры Павловой, удивительной, откровенной и очень разной поэтессы. Я открыла наугад и наткнулась на стихотворение, которого раньше не замечала — значит, еще не понимала его. «Всякий слышит лишь то, что понимает», как говорил кто-то из древних, кажется, Плавт. Сейчас же я была потрясена стихотворением, читала его взад-вперед, пока не уснула.
Проснувшись в пять утра, я почувствовала под щекой край книги, открыла глаза, наткнулась на уже знакомые строчки:
