другого. Люди так плохо относятся к… — Я запнулась, не зная, как назвать Женькину природу в разговоре с его другом, который, очевидно, все же просто старый товарищ, не более того. — Это глупо, жестоко…
Похоже, разговоры с Ольгой неожиданно утвердили меня в моих смутных ощущениях и совершенно новых для меня мыслях.
Новый Виноградов с интересом на меня смотрел в темноте.
— А вы, Лена, к чему плохо относитесь?
— К одиночеству. К предательству. К жестокости, любой… А когда один человек любит другого — что ж тут плохого?
— Ясно. Хотя на самом деле ничего не ясно. Вам прежде всего самой ничего не ясно и неизвестно, как я вижу. Давайте я вам вина принесу? Не ходите туда. Такая…
— Зареванная, да?
— Да есть немножко.
— Вина не надо. Воды лучше, — я встала. — Вообще-то мне надо пойти проверить, как Варька. Спасибо, Толя.
— Пожалуйста, Лена. Обращайтесь, — довольно равнодушно, как мне показалось, ответил Анатолий Виноградов и не стал меня задерживать.
Я нашла Варьку, обнаружила, что она ничего не ела весь вечер, покормила ее, и мы пошли наверх, укладываться спать. Уехать я никак не могла — вот она, моя безлошадность. Топать до электрички или до шоссе было уже поздно, а для того чтобы вызвать такси, надо, как минимум, кого-то попросить объяснить водителю, как сюда добраться… Всполошится Женя… Надо, конечно, научиться водить. Очень трудно все время кататься на чужих машинах и оставаться при этой гордой и независимой. А надо ли? В пятисотый раз спрашиваю я себя и в своем разорванном сознании полукомсомолки-полухристианки не нахожу ответа.
В нашей комнате уже кто-то постелил чудесное выглаженное белье, чуть откинув одеяло, мне так стелила иногда мама в детстве — отогнутый уголок одеяла как бы приглашает ко сну. Я всегда так стелила Виноградову. И никогда не стелю так Варьке. Спрашивается: кому из них больше нужна моя любовь, нежность и забота? Так почему же я швыряю Варьке неглаженое белье, как попало, едва взбив подушку, чисто — и ладно, а Виноградову отгибаю уголок? Отгибала…
— Мам, что читать будем?
Книгочейка Варя перед сном по установившейся у нас с младенчества традиции книжек сама не читает, а, уложив меня рядом с собой и положив голову мне на плечо, слушает сказки в моем исполнении.
— А мы, кажется, не взяли с собой ни одной книжки.
— А здесь ничего нет?
В комнате были книги на двух полках, но детской не оказалось.
— Мам, тогда сказку!
— Конечно.
Я, на всякий случай, тоже разделась — скорей всего, усну вместе с ней.
Сказка у нас была одна, бесконечная — про Гнома и Сонечку. Я ее придумала, когда Варе было года четыре, совершенно случайно, в назидание ей. Про того самого Гнома, которого она так просила не забыть у Виноградова на даче.
Первая история про Гнома была рассказана капризничавшей Варьке в бане, прямо в парилке, и звучала примерно так:
«Жила-была девочка Соня. У нее был Гном, который приносил ей подарки. Но она капризничала, доводила маму до ручки, папу до истерики, бабушку до давления, не убиралась в комнате, ломала куклам ручки и ножки, плохо ела, канючила… И вот однажды Соня стала замечать, что у нее пропадают игрушки. То одну куклу не может найти, до другую, то книжку, то краски… И, главное, пропадали все самые любимые.
Как-то раз Сонечка проснулась рано утром и видит: сидит ее любимый Гном и смотрит на куклу. Смотрел-смотрел, а кукла вдруг с полки приподнялась, медленно полетела к Гному и в мешке его пропала. Сонечка вскочила с кроватки, подбежала к Гному, а мешок пуст. „Отдай, отдай!“ — кричала она, а Гном сидел и молча смотрел на нее грустными глазами.
И вот каждое утро девочка стала просыпаться все раньше и раньше, и видела, как ее игрушки и книжки, даже очень большие, бесследно исчезают у него в мешке, и поделать она ничего не могла. Пока у нее не остался только один старый мишка, с оторванной лапой и одним глазом. Сонечка стала с ним играть. Пришила ему пуговицу вместо глаза, постирала его, попросила у мамы тряпочку и сделала ему клетчатое ухо, назвала его Тишкой — и вообще очень полюбила. Так была занята заботой и этой новой дружбой, что и канючить забыла, и капризничать. И вот постепенно у нее стали появляться старые игрушки — Соня видела по утрам, как они по одной вылетают из мешка Гнома. Но мишка по имени Тишка все равно остался самым любимым».
Маленькая Варя неожиданно была просто потрясена этой откровенно назидательной историей, которую я рассказывала достаточно быстро, ей на ухо, потому что сидевший на верхней полке Виноградов уже несколько раз выматерился в контексте: «Что это за отдых!» А я, вместо того, чтобы объяснить ему, что с детьми не отдыхать надо, а растить их, силы свои душевные тратить, тогда, глядишь, и жизнь веселее покажется, смыслом каким-никаким наполнится, шипела в ухо Варьке наскоро облаченную в сказочную форму угрозу убрать и переколотить все ее игрушки, которую она сто раз слышала от меня просто так.
Канючить в бане она перестала. А вечером, перед сном, отказалась от книжки и попросила:
— Расскажи мне опять про Сонечку…
И я, из чисто взрослого эгоизма, стала рассказывать продолжение. Для меня читать или рассказывать одно и то же — пытка. Варя, не менее потрясенная, выслушала следующую историю, как Сонечка в одно прекрасное утро проснулась и обнаружила, что она стала такой же маленькой, как ее куклы. Так у нас начался «террор Сонечки». Сонечка на время заменила Варьке всех любимых героев. Она так хотела слушать мою сказку, что я придумывала и придумывала дальше, увлекшись и сама.
Я ловила себя на том, что нет-нет, да и пытаюсь протолкнуть что-то свое, взрослое, назидательное, обернув в сказочный фантик. И Варька доверчиво и трогательно это принимает. Наверно, психологи бы похвалили меня. А вот я чувствовала себя обманщицей и старалась, по крайней мере, сознательно не превращать сказку в урок хорошего поведения. Ведь Варька и так — девочка хорошая, честная, даже слишком хорошая для нашей жизни.
Сейчас Варя, надышавшаяся чистого воздуха, накатавшаяся на горке, лежала и изо всех сил пыталась открыть сами собой закрывавшиеся глаза.
— Мам, ну хотя бы чуть-чуть, расскажи, пожалуйста…
— Ты не помнишь, на чем мы остановились? Нашли они вход в пещеру или нет?
— Мам… Ну как же… там ведь сидела ворона, которая их послала совсем не туда… из вредности…
— А, точно. Ну вот, идут они, идут, а лес все гуще становится, все темнее, вокруг странные тени носятся, раздаются разные звуки, непонятные…
— Жуткие, да? — с радостью и ужасом прошептала Варька и прижалась еще крепче ко мне.
— Ага. Вот такие. У-у-у… О-о-о… — Я постаралась как можно страшнее прочавкать и простонать.
— Ой, мам, не надо, это как будто не ты…
— Не буду. Сонечка боится, просит Гнома: «Давай, обратно пойдем…» А он спрашивает: «А как же мишка Тишка? Так навеки у злого колдуна и останется? И он его в мясорубке прокрутит, котлеты из него сделает, волку своему сторожевому скормит?»
Я услышала тихий стук в дверь. И почему-то сразу подумала, что это Ольга. Я ее не видела с тех пор, как танцевала с Женей, но у меня все время было ощущение, что я чувствую ее взгляд.
— Сейчас! — Я натянула длинный свитер, который взяла для прогулок, прямо на ночную рубашонку и открыла дверь.
— Почему самые прекрасные женщины всегда уваливаются спать раньше всех? — За дверью стоял хозяин дома. Он переоделся, надел милый оранжевый свитер. Для кого-то это был бы слишком яркий цвет,
