кукол, по коридору, мимо кабинета начальницы, мимо комнаты здоровья. В фойе. Потом – на улицу, на стоянку. К своей машине. Все детективы ждут, пока она не откроет дверцу.
Мальчик с девочкой усажены сзади. Кора давит на газ, из под колес летит гравий. Она еще не успела выехать за ворота, а сирены уже гудят.
Никто и не думал, что Кора так хорошо подготовится. Бетти уже в машине, сидит впереди. В темных очках. Рыжие волосы повязаны шарфом. В ярко красных губах – сигарета. Это французская девушка, восставшая из мертвых. Спасенная и пристегнутая ремнем, держащим ее резиновый торс в прямом положении.
Человек, превращенный в вещь, теперь вновь превратившийся в человека.
Искалеченные плюшевые зверюшки, несчастные тигрята и ненужные никому медвежата с пингвинами, все они выстроились на приступочке у заднего стекла. Кот лежит среди них, Дремлет на солнышке. Все машут лапками: до свидания.
Кора выезжает на автостраду, задние шины с визгом заносит в сторону – лимит скорости уже превышен в два раза. За ее четырехдверным седаном уже следует целая вереница полицейских машин с красно синими мигалками. Вертолеты. Рассерженные детективы в неприметных «штатских» машинах. Телевизионщики с разных каналов, в белых микроавтобусах с огромными цифрами на боку.
Но Кора знает: она все равно победила.
Девочка с мальчиком – у нее. У нее пистолет.
Даже если у них закончится бензин, никто не тронет ее детей.
Даже если в них будут стрелять и пробьют им шины. Кора успеет расстрелять в упор их силиконовые тела. Она раскрошит им лица. Их соски и носы. Она ничего не оставит, вообще ничего. Мужикам будет некуда сунуть свой член. С Бетти она сделает то же самое.
А потом покончит с собой. Чтобы спасти их.
Только поймите правильно. Никто не говорит, что Кора Рейнольдс поступила правильно.
Никто не говорит, что у Коры Рейнольдс не было проблем с психикой. Но она все равно победила.
Люди так делают, да: превращают вещи в людей, а людей – в вещи. Туда – сюда. Зуб за зуб.
Если ее остановят, вот что они обнаружат у нее в машине, Искалеченные детские трупики. Мертвые – все до единого. Плюшевые зверята, пропитанные ее кровью. Все мертвые, вместе.
10
Мать природа надевает что то похожее на черный китель. Это то ли армейская полушинель, то ли костюм фигуристки: из черной шерсти, с двумя рядами медных пуговиц впереди. Мажоретка, затянутая в черный бархат, девушка с разрезанными ноздрями, которые держатся только на струпьях запекшейся темной крови. Она сует руки в длинные рукава и говорит Святому Без Кишок:
– Застегнешь мне?
Она пытается пошевелить пальцами – тем, что осталось от пальцев, – и говорит:
– А то мне нечем.
Вместо пальцев – одни обрубки. Лишь указательные пальцы остались нетронутым – чтобы набирать номер на телефоне, когда она сделается знаменитой. Нажимать кнопки на банкоматах. Грядущая слава уже превращает ее из трехмерного тела в двухмерное плоское изображение.
Мать Природа, Святой Без Кишок, Преподобный Безбожник, мы все одеваемся в черное, готовясь нести мистера Уиттиера вниз, в подвал. Готовясь сыграть в следующей важной сцене.
И не важно, что эти похороны на самом деле лишь репетиция. Что мы – просто дублеры для настоящих похорон, которые кинозвезды сыграют перед камерами, когда нас найдут. Просто этими действиями – когда мы завернем тело мистера Уиттиера в подобие савана и отнесем его вниз для траурной церемонии – мы себе обеспечиваем общие впечатления. Одни на всех. Чтобы потом рассказать репортерам и полицейским ту же самую трагическую историю.
Трудно сказать, пахнет мистер Уиттиер или нет. Мисс Апчхи и Преподобный Безбожник таскают серебряные пакетики с испорченной едой, и за каждым пакетиком тянется шлейф зловония. Вонь такая, что не продохнуть – она словно капает и расплывается кляксами в застоявшемся воздухе. А эти двое таскают пакетики через холл к туалетам, чтобы смыть их в унитаз.
– Хорошо, когда нос постоянно заложен, – говорит Мисс Апчхи и громко шмыгает носом. – Хоть запах не чувствуется.
Смывать по пакету за раз – это еще ничего. Пока Преподобный Безбожник не пытается поспешить и не вываливает в унитаз сразу несколько. Вот тогда вонь становится невыносимой. Удушающей. Просто убийственной. Вонь пропитывает их одежду и волосы. В первый раз, когда они попытались смыть два пакетика сразу, унитаз забился, и вода потекла наружу. Еще один засор. Вода уже вытекает в холл, превращая синий ковер в хлюпающее болото. Пакеты застряли в канализационной трубе, они впитывают в себя воду, и разбухают, как тетраззини с индейкой, убившие мистера Уиттиера, и перекрывают главную трубу, так что даже те унитазы, которые с виду вполне нормальные, все равно засоряются.
Скоро у нас не останется ни одного унитаза, который работает. Печка и нагреватель воды сломаны. Еды по прежнему много, но она вся сгнила. Мистер Уиттиер – не самая главная наша проблема.
Как подсказывает календарь на часах Сестры Виджиланте, и, судя по темным отросшим корням Мисс Америки, мы сидим здесь почти две недели.
Закончив с последней медной пуговицей, Святой Без Кишок целует Мать Природу и говорит:
– Ты меня любишь?
– Приходится, – отвечает она, – нам же нужна любовная сюжетная линия.
Покойный Лорд Бомж сверкает у нее на пальце. Она вытирает рот тыльной стороной ладони и говорит:
– Слюна у тебя… на вкус просто ужас… Святой Без Кишок плюет себе на ладонь, потом слизывает слюну, нюхает руку и говорит:
– Чем же ужас?
– Это кетоны, – говорит миссис Кларк, ни к кому не обращаясь. Или, наоборот, ко всем.
– Кислая, – говорит Мать Природа. – Как ароматическая свеча со вкусом лимона и авиационного клея.
– Это от голода, – говорит миссис Кларк, обвязывая сверток с телом мистера Уиттиера золоченым шелковым шнуром. – Когда организм сжигает запасы жира, концентрация ацетона в крови увеличивается.
Святой Без Кишок нюхает свою руку, в носу хлюпают сопли.
Преподобный Безбожник поднимает руку и нюхает у себя под мышкой. Там, где темная тафта почернела от пота. Его поры хранят в себе память от слишком большого количества «Шанели №5».
Поднимая тело и неся его вниз по ступенькам, мы только зря тратим запас ценного жира.
И все же нам следует совершить это действие скорби, говорит Сестра Виджиланте, сжимая в руках свою Библию. Когда мы отнесем мистера Уиттиера в подвал, тело, плотно завернутое в красную бархатную занавеску из Китайской императорской галереи и обвязанное золоченым шнуром из холла, нам надо будет сказать что нибудь проникновенное. И спеть какой нибудь гимн. Не обязательно религиозный – что нибудь, что хорошо поется.
Мы тянем жребий, чтобы выбрать, кто будет рыдать над усопшим.
Мы потихонечку расступаемся, чтобы открыть обзор камере Агента Краснобая. Мы говорим громко и внятно, чтобы диктофон Графа Клеветника уловил каждое слово. Все та же кассета, или карточка памяти, или мини диск, который используют снова и снова. Запись поверх другой записи. Мы стираем наше прошлое настоящим, надеясь, что следующее мгновение будет еще более грустным, трагичным и страшным.
Все больше и больше нам нужно, чтобы все было еще хуже.
Мистер Уиттиер мертв уже несколько дней – или часов. Сейчас уже трудно сказать. С тех пор, как Сестра Виджиланте начала выключать включать свет. По ночам кто то ходит по театру, мы все слышим его
