свет – отпугивать привидений, чтобы никому из них не пришло в голову поселиться в здании.
Мы сидим вокруг этого огонька, те из нас, кто остался. Сидим на сцене, откуда видны золоченые контуры кресел в зале, медные ограждения, змеящиеся по переднему краю балконов, облака паутины, затянувшие мертвое небо электрической ночи.
В темных комнатах позади других комнат лежат мертвые Хваткий Сват и Недостающие Звено. В холле, отделанном в стиле итальянского ренессанса. В самом нижнем подвале гниют тела мистера Уиттиера и Товарища Злыдни, Леди Бомж и Герцога Вандальского. Мисс Америка и миссис Кларк – у себя в гримерках за сценой. Их клетки переваривают друг друга, превращаясь в желтую белковую жижу. В кишках и легких плодятся бактерии. Животы раздуваются.
То есть нас остается всего одиннадцать.
Мы сидим в круге света.
В нашем мире, где есть только люди и нет человечности.
Агент Краснобай потихоньку ходил по комнатам, добивая оставшиеся лапочки. Графиня Предвидящая и Директриса Отказ занимались тем же самым.
Каждый из нас был уверен, что он такой один. Каждому из нас хотелось, чтобы в нашем мире стало немножко темнее. Но только – немножко. Никто не знал, что та же самая мысль пришла в голову и другим тоже. Жертвы собственной низкой сопротивляемости к скуке. Жертвы самих себя. Может быть, это все из за голода. Может быть, это своеобразная форма голодного бреда. Но вот все, что осталось.
Последняя лампочка. Призрачий огонек.
Этот свет не дает тепла, и мы сидим, все укутанные в пальто и бушлаты, в шубы и махровые халаты. Шеи гнутся под тяжестью париков, громоздящихся друг на друга, и шляп с полями, которые еле проходят в дверь. Мы ждем. Мы готовы.
Когда распахнется входная дверь, мы все сделаемся знаменитыми. Когда провернется замок, и дверь откроется с натужным скрипом, а потом кто то защелкает выключателем, пытаясь зажечь свет, у нас уже будет готова история на продажу. Наши скулы узников лагеря смерти будут готовы для съемки крупным планом.
Мы расскажем, как мистер Уиттиер и миссис Кларк заманили нас сюда обманом. Они заперли нас в этом здании и держали в заложниках. Они нас запугивали, заставляли писать. Книги, стихи и сценарии. А когда мы не стали писать, они принялись нас истязать. Они морили нас голодом.
Мы сидим скрестив ноги, на дощатой сцене, и даже не можем пошевелиться под слоями бархата и простеганного твида, которые не дают нам замерзнуть. Все силы уходят на то, чтобы повторять нашу историю друг другу: как миссис Кларк выдрала из Мисс Америки ее нерожденного ребенка и сварила его на глазах умирающей матери. Как мистер Уиттиер повалил Хваткого Свата на пол и отрубил ему пенис. А потом мистер Уиттиер зарезал миссис Кларк и так обожрался ее ногой, что у него разорвало живот. Мы тренируемся. Учимся произносить без запинки «перитонит ». Мы бормочем себе под нос: паховая грыжа . И еще: тюрнировка моркови .
Вот так оба злодея отдали концы, бросив нас умирать от голода.
Карандаш Святого Без Кишок оставил немало отметин на стене. Эти резкие черточки на стене – его единственный шедевр. Домовладелец, сотрудник риэлторской фирмы, кто нибудь должен прийти и проверить, что тут происходит. Может быть, кто то из службы энергоснабжения придет отключить электричество за неуплату.
В тишине даже щелчок выключателя прозвучит, словно выстрел.
Тихий щелчок заставляет нас всех обернуться. Скрежет металла о металл – мы все оборачиваемся на звук. Туда, в направлении кулис. В направлении боковой двери.
Пронзительный скрип, и темнота как будто взрывается. При таком ярком свете, после того, как мы столько времени провели в темноте, мы вообще не различаем цветов. Только черный и белый. Только сияющие силуэты, на которые приходится жмуриться.
Такой ослепительно яркий свет, гораздо ярче любой лампочки.
Свет режет глаза.
Это не боковая дверь. Свет, изливающийся на сцену – как плотный луч восходящего солнца, откуда то сверху. И мы жмуримся, и закрываем глаза руками, чтобы спастись от этого луча. Этот новый день, он такой солнечный, такой светлый, что наши длинные тени ложатся на сцену у нас за спиной. Тени горбятся и сжимаются поверх бурых засохших подтеков воды на старом киноэкране.
Там, на экране, видны силуэты наших накренившихся париков. Наши тела кажутся такими угловатыми и худосочными, что Товарищ Злыдня сказала бы про нас, что мы можем носить что угодно .
Это кинопроектор без пленки, его лампа светит на нас. Огромный прожектор. Яркий, как луч маяка. Это солнце сияет почти из полуночи, на задней стене кинозала.
– И все же никто из нас не в состоянии встать на ноги. Остается лишь пригибать головы и отводить глаза.
Свет кинопроектора такой яркий, что кажется, будто призрачий огонек перегорел. Сделался бледным, как свечка на день рожденьевском торте в ясный солнечный день.
– Опять наш призрак, – говорит Обмороженная Баронесса. Двухголовый ребенок Святого Без Кишок. Старик антиквар Графини Предвидящей.
Частный детектив Агента Краснобая, отравленный газом и забитый молотком.
Мисс Апчхи зевает и говорит:
– Тоже хорошая сцена для нашей истории. Как попкорн. Как печка, которую опять починили. Как наша одежда, которую постирали и высушили. Всякое сверхъестественное явление, всякое чудо – это просто еще один спецэффект.
Святой Без Кишок говорит, повернувшись к Матери Природе:
– Слушай, раз мы с тобой все таки любовный сюжет… может, заделаешь мне ноги?
Агент Краснобай говорит:
– Когда мы выйдем отсюда, я заторчу на месяц, не меньше… Преподобный Безбожник говорит:
– А я сожгу всякую церковь, которая мне попадется… Каждый из нас, просто ком тканей, волос и меха. Директриса Отказ говорит:
– Я поставлю Коре Рейнольдс надгробие… Слова отражаются эхом от стен, с той стороны слепящего света, на который так больно смотреть. Далекие отзвуки:
– …надгробие… надгробие…
Каждому хочется, чтобы последнее слово осталось за ним. Граф Клеветник чуть обматывает кассету и проигрывает слова: «Надгробие… надгробие…». И эхо, записанное на пленке, вновь отражается эхом. Эхо эха от эха.
Эхо носится по пространству, пока голос издалека, с той стороны горящего солнца, не произносит:
– Вы играете перед пустым залом.
Это голос с того света. То же самое, как в нашей истории о том, как Товарищ Злыдня восстала из мертвых, и спустилась по лестнице в холл, и потребовала кусок своей собственной татуировки. В слепящем свете никто не видит, как наш призрак идет по центральному проходу. Никто не слышит, как он идет к сцене по черной ковровой дорожке. Никто не может понять, что именно движется к нам в этом ярком сиянии, пока тот же голос не повторяет:
– Вы играете перед пустым залом.
Это наш старый подросток, трясущийся мистер Уиттиер. Наш умирающий панк скейтбордист. Наш маленький дьявол в старческих пятнах.
Он идет. Труп в теннисных туфлях. На сморщенной шее лежит петля – дужка наушников плеера.
– Вы послушайте сами себя, – говорит он, качая головой. Те немногие волосы, которые еще остались, болтаются из стороны в сторону. Он говорит: – Чем вы тут занимаетесь? Только и делаете, что рассказываете друг другу свои истории. Превращаете прошлое в рассказ, чтобы доказать всем свою правоту.
Сестра Виджиланте назвала бы это нашей культурой вины .
Ничто не меняется, говорит он. Еще одна группа, которая была тут до нас, у них все закончилось тем же самым. Люди буквально влюбляются в свою боль, они просто не в состоянии ее бросить. Как и истории, которые они рассказывают. Мы сами себя загоняем в ловушку.
