блестящих глаз так потемнела, что казалась почти чернотой. Взгляд Джинни скользнул по мощной колонне шеи, к широким плечам и груди, поросшей золотистыми волосами. Он осторожно провел кончиком пальца по ее щеке:
— Скажи, почему ты боишься.
Это оказалось трудно, так трудно… Она чувствовала себя совсем беспомощной и глупой.
— Месяц назад я была собой, только собой, конечно, случались и беды и неприятности, но все было таким знакомым и простым. Папа болел, но я привыкла к этому. Потом появился ты. Когда я впервые увидела тебя, сразу поняла, что для меня все кончено. Ты просто ошеломлял, подавлял одним своим присутствием.
— Месяц назад я тоже не знал о твоем существовании, Джинни. Конечно, тебе было знакомо мое имя, как мне — имя мистера Юджина Пакстона, но тебя, тебя я не знал. Только думал, что для меня все кончено, до той памятной ночи, когда пришлось поддерживать твою голову, пока тебя рвало, после отчаянного побега из борделя. Ты жалеешь, что я вошел в твою жизнь?
— Да… нет. О Боже, Алек, не знаю.
— Но ты рада, что я поддерживал твою голову?
Джинни хотела сказать что-то, сглотнула и ударила его кулачком по руке. Но Алек снова нежно провел кончиками пальцев по ее челюсти. Такая гладкая и упрямая…
— Видишь перед собой серьезного человека? А теперь выслушай меня, Джинни. Я сам не совсем уверен в том, что чувствую сейчас — радость, ужас или обыкновенное замешательство. Только не бойся меня, Джинни. Я никогда, ни за что не причиню тебе боли.
Причинишь, только сам не понимаешь этого. О Боже, что мне делать?
Джинни, снова всхлипнув, отвернула лицо.
— Нет, нет, не плачь. Тебе станет плохо, Джинни.
Он обращается с ней, как с Холли, утешает, словно взрослый — ребенка, которому приснились страшные чудовища, гладит по волосам, спине, нежно целует. Джинни это раздражало и почему-то в то же время, как ни странно, дарило чувство умиротворения.
— Я не ребенок, — сказала она.
— Это, дорогая Джинни, — улыбнулся Алек, — я могу лично заверить.
И, снова положив ладонь на ее живот, начал осторожно массировать.
— Ты такая мягкая, — пробормотал он, глядя на собственные длинные пальцы, ласкавшие ее. Алек всегда находил странное очарование в женском теле, служившем для него источником бесконечного восторга и восхищения.
Он распластал пальцы, легонько коснувшись ее женского холмика. Господи… но тело Джинни… это совсем иное. Он не мог объяснить почему, но это было правдой. Алек начинал понимать, что никогда не сможет насытиться ею. И осознал, что просто хочет коснуться ее, знать, что она здесь, рядом, и теперь будет принадлежать ему.
Алек ощутил под пальцами подрагивающую плоть и, лениво улыбнувшись, понял, что в этот момент его интересуют не любовные игры. Он хотел, чтобы Джинни поговорила с ним. И поэтому вынудил свою руку оставаться неподвижной.
— Мы еще сможем быть счастливы, Джинни. Все, что требуется от тебя, — верить мне во всем, а не только в постельных утехах.
— Но ведь ты знать не знаешь, доверяю ли я тебе, хотя бы в постели.
Лицо Алека осветилось коварнейшей из улыбок.
— Моя дорогая невинность, неужели ты не понимаешь, что целиком и до конца отдалась мне? Я велю тебе раздвинуть ноги пошире, и ты повинуешься немедленно, потому что знаешь: я дам тебе неземное блаженство. Я чувствовал, как ты поднимаешь бедра и вбираешь меня в себя все глубже, слышал твои крики, видел лицо, когда ты бьешься в судорогах экстаза. И ты великолепно отдаешься экстазу, Джинни, свободно, словно птица — полету, с тем, что я называю американским самозабвением. Именно это я и считаю доверием в постельных играх. Попробуешь ли ты доверять мне и в других делах?
— Говоришь, знаешь, что для меня лучше?
Голос был резким, почти грубым, но Алек сумел расслышать нотки обиды и горечи, хотя упорно не позволял себе поддаться порыву, прижать ее к себе и утешить. Боль от потери отца была еще слишком свежа, а гордость… раненая гордость… любовь отца сослужила ей плохую службу. Зря он поощрял ее независимость, подогревал неженскую самостоятельность, и это еще больше усложняло их отношения. Как ему поступить?
— Я хотел только напомнить, что старше тебя на несколько лет и далеко к тебе не равнодушен… короче говоря, желаю лишь добра и счастья.
— Но совершенно отказываешься учитывать то, что я считаю лучшим и полезным для себя.
— Джинни, я искренне считаю, что ты пока сама не знаешь, что для тебя сейчас лучше. Просто ты смущена и сбита с толку, не уверена в будущем и в нашей жизни вдвоем. В твоей жизни произошло так много перемен, так много всего неожиданного, справиться со всем просто невозможно. Но я знаю одно: твой отец слишком любил тебя и сослужил плохую службу, позволив тебе разыгрывать из себя мужчину, бегать на верфь и якшаться с типами, которых ни одна леди не пустила бы в гостиную.
Какой смысл возражать, думала она, забыв о давно высохших слезах, глупых женских слезах. Он даже не пытается понять, а если и поймет, то не одобрит. Совершенно безнадежно. Есть только два выхода — либо выйти за него и принять пари, либо позволить, чтобы верфь была продана чужаку. Она просто не может допустить этого.
Неужели Алек прав? Неужели отец был слишком слеп и снисходителен в своей родительской любви? Пытался превратить в сына, которого потерял?
