Я снова встретилась с сэром Годриком, и мы были вполне откровенны друг с другом.
— Так чьим же все-таки будет дом? Для меня это попытка проверить свои способности. Для королевы — развлечение, способ отвлечься от работы над гобеленом, а для вашей сестры — прибежище. Но поскольку вы не желаете продать участок, он юридически остается вашей собственностью. Предположим, я захочу вырыть колодец или даже соорудить фонтан, и вы всегда сможете мне сказать: «Не там, а здесь!» Или ваша сестра пожелает разбить клумбу шалфея, а мне захочется высадить лавандовую живую изгородь? Предупреждаю вас, что при таком раскладе я быстро потеряю к этому интерес. Мой первоначальный план был слишком сложным, и теперь я к нему охладела. Нам лучше говорить напрямик.
— Это должен быть ваш дом, — торжественно объявил он. — Если Джизельда догадается, что я отдал дом ей, она бросит этот факт в лицо моей жене, как уличные мальчишки бросают комок грязи. Не подумайте ничего плохого, — поспешно добавил он, — Джизельда не злая, но она слишком много страдала. — Он вдруг подмигнул мне, что показалось мне неуместно подкупающим. — «Страдание смягчает характер святых» — по крайней мере, так нам говорили, ваша милость. Что же касается всех нас, грешных…
Я отшатнулась, словно от удара, пораженная мыслью о том, что Беренгарию смягчило страдание. Но это действительно было так. Неужели я присутствовала при обретении святости? «Какой вздор!» — подумала я и сосредоточилась на обсуждении с сэром Годриком подробностей.
9
Когда возвратился Блондель, участок был очищен и выровнен, фундамент уложен, а стены уже выросли мне по пояс.
Был прекрасный летний день. Под березами Эспана собачьи фиалки и примулы разрослись ковром, до которого было далеко любому исфаганскому ковровому шедевру. Этот день был для меня, что называется, счастливым. Я ездила верхом по участку, позавтракала, сидя на пне под ярким солнцем, выслушала рассказ мастера, наблюдавшего за строительством, о его сыне, умном мальчике, которому удалось поступить в школу певчих в Мансе. Он принял сан священника и был назначен секретарем епископа Нантского. Это была приятная история смиренной любви и серьезных молитв, принесших в комбинации мирской успех.
— И он никогда не забывает родителей, — заключил старик.
— Я поняла, что обеспечило ему успех, — ваше воспитание… — бесстыдно польстила я ему.
В общем, день был очень приятным.
Беренгария не пожелала остаться дома. Это было плохо. Рабочие не могли ни принять ее, ни игнорировать, ведь она была королевой. Они прерывали работу и смотрели на нее, опасаясь, как бы ее милость не испачкала в грязи туфли. Какое-то время она с интересом следила за их работой и однажды, подойдя с грубо вычерченным планом дома, с живым интересом спросила у рабочего, копавшего землю: «Это будет моя комната?» Тот растерялся, попытался поцеловать ее ноги и сказал, что никакой комнаты для нее будет недостаточно и что… О, он говорил и говорил, с серьезным и многозначительным видом твердил ужасающие банальности. Что же касается меня, то после кратких проявлений любопытства, удивления и некоторого разочарования они приняли меня такой, какой обычно принимали все. Уродливая, бесполая, я совершенно непринужденно ковыляла, спотыкаясь, по строительной площадке. Кто-то то и дело откладывал кирку или лопату, чтобы подать мне руку в труднодоступном месте, но и здесь, как и в Памплоне, и в Акре, и в Риме, благодаря моему уродству я чувствовала себя свободной.
Я очень устала. И едва держалась в седле, думая о том, что придется попросить подать мне ужин в постель, а я зажгу свечу, лягу и стану читать книгу, полученную накануне от любезного епископа. Мне не хотелось пускаться в разговоры с Беренгарией, я предпочитала предаваться своим мыслям, устремленным в будущее. К тому времени я уже повидалась и поговорила с сестрой Годрика, Джизельдой, и нашла ее здравомыслящей, достаточно образованной и страдающей от ощущения скованности души и тела, которое испытывает, вероятно, собака, посаженная на цепь в слишком тесной конуре. Она была готова обожать Беренгарию, неотступно заботиться о ней, исполнять любую ее прихоть. Я представляла, как они вместе работают над бесконечными гобеленами, как Джизельда потчует Беренгарию всевозможными приготовленными ею деликатесами, питательными поссетами, целебными снадобьями…
Если все пойдет хорошо, я снова стану свободной. И одинокой… Ну и что? Одиночество — оборотная сторона свободы. За всю свою жизнь я встретила только одного человека, с которым хотела бы разделить ее, но даже столь скромное желание омрачалось предвидением тяжкого бремени цепей.
Я слезла с лошади и, спотыкаясь, вошла в наши апартаменты. Свечи в комнате горели ярче, чем обычно, огонь в камине пылал веселее, чем всегда, а рядом с Беренгарией сидел Блондель. И что-то быстро чертил на листке бумаги. Она подняла голову:
— Анна, Блондель придумал, как быть с кухней. Мы выкопаем яму, как для темницы, но с более широким проемом, чтобы туда попадал дневной свет и свежий воздух. Покажите ей, Блондель, ваш набросок…
Четкий эскиз изображал подземную кухню с небольшим двориком перед дверью. Глаза Блонделя встретились с моими. Перед этим взглядом отступало мое одиночество, а за ним, нехотя, и свобода.
10
Как только дом подвели под крышу и вырыли колодец, мы переехали в Эспан и занялись бесчисленными делами. За работой и за разговорами думать было некогда. Вспоминая те годы, я слышу гул этой бурной деятельности.
…Нужно вымостить камнями дорожку, чтобы по сухому ходить в лес, построить голубятню, попробовать вина, приготовленного Джизельдой из первоцветов, начать новый гобелен. Насколько лучше стала выглядеть Джин — теперь она так счастлива! Какие интересные истории рассказывает Джизельда! Новая книга, новая песня, свежие вести с войны… Не сыграть ли в эту игру? Не отведать ли вот этого? Мы еще не попробовали ежевичного вина Джизельды. Посмотрите на ранние примулы… на колокольчики, словно упавшие к подножию берез из небесной синевы… на пчел в кустах лаванды. А вот поздняя роза. Святки, Пасха, Троица, праздник урожая, снова Михайлов день. Боже мой, Боже мой, как летит время! Как летит время, когда есть чем заняться! И что может быть интереснее фигур на греческой вазе прабабушки? Вы видели гнездо малиновки? Слышали ее голос? А вот это — вслушайтесь! — соловей. Смотрите, сколько ласточек!
Стоит остановиться, стоит замереть на мгновение, и в ушах зазвенят вопросы, на которые нет ответов. Будешь слушать собственное сердце, неустанно сопровождающее тебя своим «тум-тум» по пути к могиле, услышишь, как вместе с пролетающими как на крыльях временами года ускользает время. Увидишь Беренгарию — увядающую, потому что когда женщиной пренебрегают, когда ее забывают, и самая лучшая пища не впрок. И Блонделя, одурманивающего себя вином всякий раз, когда у него нет определенного дела. Увидишь и свой небольшой уютный дом, потихоньку превращающийся в прибежище для невостребованных женщин, и самое себя — что-то вроде расстриги-аббатисы.
Лучше не останавливаться, не прислушиваться и не смотреть ни на что кроме птиц да цветов. И быть постоянно занятой.
Не суждено ли нам уподобиться леди Тинчбрэй, одной из наших постоялиц? История ее прискорбна. Беренгарии однажды довелось услышать и о печальных судьбах некоторых других женщин. Ограничимся леди Тинчбрэй и этой странной англичанкой, Халдах, но о ней позже. Как по-вашему, красивы ли эти анемоны? Да, они очень изящны. Утром Джин кормила птиц и приговаривала: «Хорошенькие», — может быть, не слишком сознательно, но это все же свидетельствует о том, что она кое-что понимает. А как Джизельда солит свинину — другой такой не сыщешь! Филипп уже дважды отступал — под Фретевалем и под Жизором — возможно, не следует громко говорить об этом. Блондель, вы слишком много пьете. Нет, я никогда не видела вас пьяным с того вечера в Акре, но, тем не менее, вы слишком много пьете. Давайте
