— Прощальный кубок, Анна, — и улыбнулась мне, осушив бокал.
Никогда она не была такой красивой и никогда больше не выглядела так после того вечера. Новое белое платье ей сшили из дамасского шелка, привезенного дедом с Востока. На белом как мел фоне сияли кремово-белые розы. Газовая вуаль окружала голову туманной дымкой. Эту ослепительную белизну смягчали только черные волосы, наполовину скрытые газовым облаком, свежая розовая помада на губах, иссиня-черные глаза и ресницы да сапфиры вокруг шеи. Беренгария была словно высечена из мрамора — или из глыбы льда.
В сопровождении Бланко она вышла из комнаты. Мы проводили ее взглядом, повернулись к камину, выпили свой поссет и погрели ноги, протянув их к огню. Завязался оживленный разговор. Пайла с Кэтрин были совершенно уверены в том, что принцесса вернется к нам помолвленной. Императрицей Кипра.
— Да и пора бы уже, — заметила Матильда, сновавшая взад и вперед с горячими кирпичами. — Если бы ее мать, да упокой Господь ее душу, была жива, миледи давно была бы замужем.
— Но такого стоило подождать, — рассудительно произнесла Пайла, — «Императрица Кипра» — это звучит!
— Император преклонного возраста, толстый, — напомнила Кэтрин, — и уже был женат.
— Значит, опытный, покладистый и не слишком пылкий, — возразила Пайла.
Они долго болтали, пока не начали зевать от усталости.
— Ложитесь спать, — сказала я, — а я подожду принцессу. Сегодня моя очередь быть при ней.
Дамы запротестовали — им хотелось остаться, чтобы поздравить Беренгарию. Но время шло, поссет был выпит, и огонь в камине угасал. Наконец Кэтрин с Пайлой отправились спать, а мы с Матильдой остались в будуаре.
Старуха быстро уснула, да и я уже почти дремала, когда раздался стук в дверь. В будуар вбежал один из пажей отца, запыхавшийся, с пылающими щеками, и выкрикнул, что его величество зовет меня и никого другого, притом немедленно.
— Даже в ночной рубашке, если вы уже легли, — уточнил он.
Матильда, разбуженная его криком, спросила, что случилось, и когда я сказала, что меня звал король, предположила:
— Ах, они, наверное, пьют за здоровье и счастье нашей красавицы. Жаль, что ее бедная мать не дожила до этого дня. Выпейте глоток и за меня, ваша милость.
Но я с тревогой думала о том, что меня ожидает, предполагая, что найду Беренгарию в слезах, а отца в ярости. Я кликнула Бланко и позволила ему проводить меня до апартаментов короля — его мрачных, суровых апартаментов, доступ в которые я тем не менее считала своей привилегией, поскольку отец высоко ценил возможность своего уединения. В его кабинете обсуждались только государственные тайны или узко семейные вопросы. Он казался необитаемым и в сочетании с голыми каменными стенами, каменным же полом и строгой мебелью выглядел мрачным и угрожающим.
Войдя, я увидела отца на коленях в дальнем конце комнаты, спиной ко мне, с опущенной головой. Беренгарии вообще не было видно. На в какой-то момент мне пришла в голову смешная мысль, что, исчерпав все доводы, он принялся молиться и послал за мной, чтобы молиться вместе. Но подойдя ближе, я поняла, почему его поза столь необычна, — на полу перед ним лежала распростертая Беренгария. Мне показалось, что она была без сознания. Очевидно, моя единокровная сестра израсходовала все доводы и либо действительно упала в обморок, либо притворилась из тактических соображений. До чего же своевременным, уместным и полезным может оказаться обморочный припадок у женщины.
Секундой позже я поняла, что ошиблась. Грудь нового белого платья Беренгарии была забрызгана кровью, как и концы газовой вуали, а отец краем длинного рукава вытирал кровь, непрерывно сочившуюся из длинной узкой раны на ее шее. Услышав мои шаги, он повернулся ко мне. Его искаженное серо-зеленое лицо выражало полное смятение.
— О, Анна! Боже мой… посмотри сюда…
Я подумала, что Беренгария разозлила его, и он ударил ее ножом, оказавшимся у него в руке. На столе стояла ваза с красными зимними яблоками, и одно из них, наполовину очищенное от кожуры, лежало у самого края стола.
Мне нравятся сюжеты, связанные с насилием, но в жизни я стараюсь с ним не встречаться. А кровь вызывает во мне отвращение, я не могу даже слышать это слово или видеть его написанным, и мысль о том, что отец в гневе пустил кровь своей Беренгарии, своей любимице, была для меня ужасна. Но она тем не менее лежала на полу, вся в белом, как прекрасная жертва какого-то ритуального жертвоприношения, а руки отца походили на руки мясника.
— Послать за Ахбегом? — проговорила я тихим, нетвердым голосом.
— Я уже послал. Сразу же, как только это случилось. Он должен сейчас прийти. О Господи, она умрет. Пошли за ним еще кого-нибудь, Анна, или сходи сама. Я убью этого старого дьявола, если он не поторопится. — . Он обмотал руку другим рукавом и стал снова вытирать кровь.
К тому времени я уже поняла, что кровь, насколько бы она ни была отвратительна и страшна, не била ярко-алой струей, как бывает при опасных для жизни ранах, и, двинувшись к двери, сказала об этом отцу. Открыв дверь, я едва успела прикрикнуть на пажей, собравшихся неподалеку в коридоре, как увидела пляшущее на сводчатой стене пятно света от фонаря и услышала звук быстрых шаркающих шагов. В тот же момент на повороте коридора в сопровождении пажа появился Ахбег.
— Он там, — показала я пальцем через плечо.
Ахбег одной рукой держал руку пажа, а другой ощупью опирался на стену.
— Не пускай сюда никого, — сказал отец, и я в дверях отпустила пажа, подала старику руку и ввела его в комнату. Ахбег подозрительно огляделся, сощурив подслеповатые глаза.
— За мной послал король, — проговорил он дребезжащим голосом. — Где его величество? Что случилось?
Я поняла, что Ахбег почти слеп. Он очень постарел и стал еще более худым и грязным, чем когда приходил в будуар вправлять лодыжку Блонделю.
— А, слава Богу, ты пришел, — обрадовался отец. — Моя дочь… я кое-что говорил ей — ради ее же блага, — а она схватила нож и резанула себя по горлу. Сюда, Ахбег, сюда. Вот, гляди…
Ахбег смотрел, выпучив глаза, совсем как летучая мышь. Отец довольно грубо взял его за руку и притянул к тому месту, где лежала Беренгария.
— Поднесите свечу и держите ее неподвижно, — распорядился старик, с трудом склонился над Беренгарией и посмотрел на рану через полузакрытые веки. — Тут не из-за чего волноваться. Эта царапина не опаснее пореза на пальце.
У отца вырвался глубокий вздох облегчения. Ахбег продолжал осматривать рану.
— Горло не тронуто, на шее простая царапина. Но я уже не могу работать на коленях. Поднимите ее. Нет ли здесь стола, скамьи или чего-нибудь вроде этого?
Отец с несколько посветлевшим лицом поднял Беренгарию и положил ее на стол, а я взяла единственную в комнате подушку и подложила ей под голову. К тому времени не унимавшаяся струйка крови доползла уже до плеча.
Ахбег полез в объемистую поношенную сумку, которая всегда висела у него на поясе, вытащил иголку и нитку и подал их мне:
— Проденьте нитку в иглу, — попросил он. — Теперь я плохо вижу такие мелкие вещи. Крупные вижу очень хорошо, а когда речь идет о ранах, пальцы заменяют мне глаза. Сир, вам не о чем беспокоиться. Я уже стар, но никогда еще не видел, чтобы женщина нанесла себе смертельную рану. Иногда они бросаются в воду, а потом вопят о помощи, порой принимают яд — и это уже конец. Но ни одной женщине пока не удалось покончить с собой ударом ножа. И никогда не удастся.
Я протянула ему иглу с продетой в нее ниткой, которую он принял без благодарности, повернулся к столу, скомкал в руке газовую вуаль и вытер мешавшую ему кровь. Потом бесстрастно, словно латал дырку на рубахе, сшил вместе края раны. Меня снова затошнило, но я почему-то не смогла отвести глаза от его рук. Старик действовал быстро — он был мастером своего дела. Я вздрагивала и передергивалась каждый раз, когда он протыкал иглой кожу, отец ходил взад и вперед в другом конце комнаты и, глядя на дочь, повторял: «Боже мой, Боже мой!» Ахбег сделал восемь стежков и выпрямился. Снова порывшись в сумке, он извлек небольшой холщовый мешочек, из которого вынул щепотку какого-то серого порошка.
