удержалась, и Эмма, овладев собой, проследовала мимо Гидеона.
Неужели это конец? Неужели все потеряно, потеряно безвозвратно? Какая боль, какое страдание терзали ее душу, когда Эмма, стараясь не показать своего отчаяния, удалялась от места их безрадостной встречи…
Махеалани послала Гидеону воздушный поцелуй:
— Алоха, мистер, алоха-а!..
Гидеон снял шляпу и помахал ей в ответ.
— Не оборачивайся, Махеалани. Не надо, прошу тебя.
— Но, Лани, ведь это тот самый дядя, который уронил тогда в ручей гирлянду из фиалок. Какой он красивый, прямо как принц!
— Твоя бабушка всегда говорила: «Красив тот, кто красиво поступает». Так-то, детка!
Эмма спиной чувствовала взгляд Гидеона, но не позволила себе оглянуться и упрямо смотрела вперед.
Солнце уже село, ослик и овечки были напоены и накормлены, посуда вымыта, пол подметен, говорящие птицы майна, рассевшись на ветках притихшего сада, заводили свои вечерние трели, Махеалани, зевая и капризничая, отправилась спать.
Вечер был чудесный: дальние холмы золотились в лучах заходящего солнца, длинные тени, напоминавшие крадущихся кошек, заползали в расщелины, в хижинах зажигались фонарики, заправленные ореховым маслом, их свет просачивался сквозь тростниковые крыши и стены, и хижины казались гнездами больших светляков.
Тетушка Моми, вдова Роберта Фулджера, владельца небольшого местного сахарного завода, знала мать Эммы еще с тех пор, когда сестры Малия и Леолани служили в доме адвоката Александра Мак-Генри. После смерти его жены они вернулись на остров и стали служанками у Кейнов.
Тетушка Моми любила и опекала Эмму как родную. После смерти Малии она еще крепче привязалась к ней и маленькой Махеалани.
Эмма частенько гостила в этом доме.
Вот и сейчас она сидела на террасе, вдыхая ароматы трав и цветов, которыми был напоен соленый ветерок, долетавший сюда с океана, и прислушивалась к неспешному рассказу о минувших днях, когда сотни китобойных шхун бросали якорь вблизи островов, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия. Тетушка Моми, склонившись над вышиванием, рассказывала о строгих пасторах-миссионерах, самоотверженно боровшихся за души тысяч моряков, погрязших в пьянстве и беспутстве, о нравах, царивших на острове в прежние времена, когда разбушевавшаяся матросня громила кабаки и лавочки, когда женщин-островитянок покупали за кусок мыла или нитку дешевых бус…
Вышивать здешние рукодельницы научились у жен миссионеров, но, легко переняв несложную технику, вышивали по-своему: яркие цветы, причудливая вязь трав, кораллов и водорослей, среди которых порхали птицы, плавали странные рыбы, — все это придавало местным вышивкам неповторимый колорит.
— Ох, и заговорилась же я! — Тетя Моми бережно сложила вышивание в большую наволочку. — У тебя, должно быть, глаза слипаются. Посмотри, и малышка уже спит…
— Она сегодня много играла, — улыбнулась Эмма, укрывая девочку легким одеяльцем.
— Махеалани… Какое красивое имя у нее — Полная Луна в Небесах…
— Да, тетя Моми, очень красивое.
— И личико у нее такое кругленькое, беленькое… Добрая кровь течет в ее жилочках, хотя и смешанная. И такая она умная, смышленая, все-то ей интересно, ничего-то она не пропустит! Точно хлыстик — щелкает туда-сюда, туда-сюда… Вот и ты такая же была маленькая, Калейлани. Как вы похожи!
— Еще бы, все-таки мы… сестры.
Тетя Моми как-то странно посмотрела на Эмму:
— Сестры… Что ж, будь по-твоему. Хотя никак я в толк не возьму, как это Малия могла нормально проносить целых девять месяцев и благополучно родить такую крепышку — это при ее-то болезни! Неужто у этого каторжника-муженька такое здоровое семя?
Эмма отрешенно смотрела в сторону и молчала.
— Да ты не слушаешь меня, доченька? И правильно делаешь. Мало ли что наболтает глупая старуха… Вот посмотри лучше, какое покрывало я вышиваю. Это тебе в приданое, Калейлани!
— Разве я не говорила тебе, Моми? Я ведь отказала Кеальи.
— Знаю, знаю и рада этому. По правде сказать, не очень-то он подходит тебе! Такой надутый, да, сдается мне, надут он никчемным ветром. Все зудит и зудит… А тебе нужен настоящий мужчина, который бы насытил твой дикий огонь, а не загасил бы его, точно мокрая тряпка. — Моми задула одну из ламп, освещавших комнату. — Что ж, пора спать, моя милая?
— Я еще посижу здесь, тетя Моми. Мне так хочется надышаться этим воздухом, он у вас совсем не такой, как у нас в долине…
— Спокойной ночи, сладких тебе снов, девушка, да благословит вас Господь!
Моми ушла.
Эмма с наслаждением подставила лицо свежему ветру.
Вдали рокотал океан, тихо шелестела листва…
В этой тишине особенно зловеще прозвучало уханье совы, вылетевшей на ночную охоту.
Эмма вздрогнула. Сова, птица из родового тотема Малии, всегда предупреждала ее о приближающейся беде. Этой ночью Эмма повсюду ощущала незримое присутствие покойной матери. Вот из сада донесся тонкий запах тубероз, цветов, которые она особенно любила…
Эмме вдруг показалось, что Малия пристально смотрит на нее из темноты.
— Мама, — шепнула она, — это ты? Ты здесь, со мной?
Только стрекот сверчков да гул океана ответили ей.
Гидеон стоял в густой тени сливового дерева, росшего возле беленой стены, окружавшей сад Моми Фулджер.
Он видел, как Эмма вынула шпильки из волос и распустила их по плечам, как она наклонилась вперед, и ее полная грудь блеснула в глубоком вырезе платья. Эмма выбежала на крыльцо и, спустившись по ступенькам, вышла в сад. Она прошла так близко от него, что он задохнулся от волнения и едва сдержал возглас восторга: родной пряный запах ее кожи коснулся его.
Эмма прошла так близко, что ему пришлось отступить глубже в тень деревьев.
Эмма вышла на лужайку и села на доску качелей, привязанных к толстой ветке баньяна. Она тихонько раскачивалась и мурлыкала про себя какую-то мелодию. Прислушавшись, Гидеон узнал мотив хулы, той самой, что Эмма танцевала на его свадебном луалу.
Лицо ее в лунном свете казалось бледным, в черных волосах мерцали серебряные блики.
«Она блистает на черном лике ночи, точно драгоценный камень в ухе эфиопа…» — вспомнилась ему строка из «Ромео и Джульетты».
При чем тут Шекспир? Разве Ромео и Джульетта любили друг друга сильнее, чем он любил Эмму? Разве они желали друг друга сильнее, чем он желал Эмму? Разве их любовь была безнадежней, чем его любовь к Эмме?
После того как спустя семь лет разлуки он вновь познал ее, не было ни дня, ни ночи, когда бы Гидеон, пусть только в мыслях, не обладал ею.
Ежесекундно он чувствовал ее тело, ее губы, ее язык, свежесть ее лона, шелковистость ее бедер, аромат мускуса и фиалок, присущий ей одной, заставлявший вздрагивать его ноздри…
Воображаемая и в то же время реальная, из плоти и крови, Эмма преследовала его повсюду, он
