Кнутовище Мейсона уже пропиталось кровью, когда он навис над стариком, скорчившимся в пыли на дороге. Старик бросил предложенные деньги Буду в лицо.
– Я предупреждал – не надо меня злить! – прорычал Буд, замахнувшись, чтобы нанести очередной удар. – Проклятие, куда пошла Ханна Грей с моим сыном?
Медник попытался заставить себя опереться на локти, с ненавистью отплевываясь.
– Убирайся в ад, дьявол! Она рассказала о тебе достаточно, я знаю таких, как ты. А остальное я видел в глазах мальчика! Я ничего тебе не скажу! Били меня и посильнее, но никогда не выбивали правду из Падрика Хасси. Леди и мальчик уже далеко. И я не предам их.
Мейсон взглянул на его обветренное лицо, похожее на лицо карлика, и понял: он может содрать кожу с Хасси, но старый ирландец ничего не скажет. Проклятое неповиновение воспитано в ирландцах с детства.
И все же у этого старого пса должна быть какая-то слабость... Нужно как-то заставить его говорить.
Гнедая лошадь подковыляла к тележке медника, наступила на следы от колес, фыркнула и поискала глазами старика.
На свою беду, медник с тревогой взглянул на лошадь.
Конечно.
Мейсон осклабился.
– Может, ты и прав, старик, – глумливо произнес он с торжеством волка, собравшегося вонзить зубы в свою жертву. – С тобой я не могу ничего сделать. Но интересно... – Он подъехал к лошади и схватил ее за поводья. – Думаю, в дороге становится одиноко. Не с кем поговорить.
– Не очень-то и хотелось.
– Думаю, самое дорогое, что у тебя есть, – это лошадь.
– К чему это ты, черт побери, клонишь? Лошадь, она и есть лошадь, – усмехнулся старик.
Но его выдал блеск глаз.
Мейсон отбросил хлыст, вынул из-за голенища нож, острое как бритва лезвие блеснуло на солнце.
– Интересно, сколько может длиться агония лошади? Как думаешь, столько же, сколько у человека?
– Ч... что это ты делаешь? Отойди от Финна!
Мейсон занес лезвие над упругим сухожилием передней ноги лошади.
– Маленький кусочек...
Медник попытался подняться, но не смог.
– Нет! Оставь лошадь в покое!
– Будет плохо, если лошадь охромеет навсегда, – заметил Мейсон. – Тебе придется прирезать животное. – Он приподнял бровь. – Не думаю, что ты можешь позволить себе купить другую.
– Ты сам дьявол! Неудивительно, что бедная леди так тебя боится, ты хуже чудовища!
– Ты знаешь мне цену. Говори, старик, или ты вынудишь меня поглубже вонзить нож. Я не собираюсь терять весь день в спорах с тобой, пока эта женщина уходит все дальше и дальше. Считаю до трех.
Старик заколебался.
– Будь ты проклят! Ты не можешь...
– Могу. И сделаю. Раз. Два...
Лошадь заржала и вскинула голову, когда Мейсон прижал лезвие так сильно, что показалась кровь.
– Нет! Стой! – пронзительно закричал старик. – Я тебе расскажу. Черт тебя побери! Я... расскажу.
Медник вздохнул, его губы болезненно искривились.
– Америка. Она собирается...
– Врешь! – свирепо перебил Мейсон. – Я прочесал все дороги до Корк-Харбор. Она никогда не плавала на корабле.
Нож вонзился глубже.
– Ладно! Она не садилась на корабль! Я тайно посадил ее на рыбачью лодку.
– Куда? Куда направилась лодка?
Глаза старика блеснули. Мейсон понял, что сейчас услышит очередную ложь.
– Не делай еще одной ошибки, старик. Мое терпение лопнуло. Не заставляй меня резать твою лошадь.
– В Англию. Бог отправит твою черную душу в ад вместе с моей. Девушка поехала в Англию.
– Куда? Говори...
– Не знаю! Я велел ей забраться как можно дальше, где тебе никогда не придет в голову искать ее!
– Где они должны были причалить?
– Плимут.
– Тогда будет достаточно просто отыскать там ее следы.
– Надеюсь, ты никогда ее не найдешь! Надеюсь, ты утонешь!
– Она говорила тебе, что украла моего сына, старик?
– Да, и благословят ее за это Иисус, Мария и Иосиф. Я увидел в глазах мальчика то, что ты сделал!
Старик полз к лошади, по его лицу текли слезы.
– Гореть мне в аду за то, что я выдал ее тайну.
– О, я ее найду.
– Что ты собираешься сделать?
– Вернуть сына.
– А девушка? Что будет с девушкой?
– Единственное, что можно сделать с бедной Ханной, – пробормотал Буд, недобро улыбаясь, – это убить ее.
Глава 10
Ханна напоследок взглянула на собственное отражение в зеркале. Взгляд ее из пронзительного стал робким и нерешительным.
Она, наверное, сошла с ума, когда позволила ему так целовать себя, так дотрагиваться до себя. Следовало оттолкнуть его с негодованием, а не гореть в огне страсти.
Надо было сказать ему, что играть с чувствами так же опасно, как с пороховой бочкой.
Если бы все ограничивалось лишь огнем, воспламенившим их тела, все было бы гораздо проще. Но в синем пламени глаз Остена Данте ее манило нечто большее. Он коснулся не только ее тела, но и ее сердца. У них было много общего. Одиночество, тяжесть тайн, сковывавших душу, ощущение собственной вины и глубоко запрятанное горе.
Но это не имело никакого значения. Даже задолго до того, как она выкрала Пипа у Мейсона Буда, Остен Данте был для нее недосягаем – из-за огромного состояния и положения в обществе.
Совершила ли она нечто необратимое вчерашней ночью, когда не устояла перед Остеном?
Возможно ли, что Остен Данте потерял голову так же, как она? Что так же, как она, был околдован и смущен? Или он просто хотел получить желаемое?
Что он думает о ней? И как они будут теперь работать часами в музыкальной комнате?
Она содрогнулась. Придется объяснить ему, что вчерашняя ночь была ошибкой. Что они оба устали. А она, тронутая тем, что он подарил ей бриллиант, совершенно забылась.
В первый раз в жизни она собиралась поступить по велению сердца.
Она крепко прижала руки к груди, словно для того, чтобы ослабить эти предательские чувства. Нужно немедленно спуститься и встретиться с Данте. Преодолев неловкость, установить разумные правила и границы, чтобы ничего подобного больше не повторилось.
Она пойдет к Остену, расскажет ему о своих ощущениях, объяснит, почему позволила ему прошлой ночью такие вольности, почему никогда больше не должна так поступать.
А какие именно причины могут на это быть? Этот мужчина, должно быть, знает, что нравится ей. И он верит, что она была любовницей другого мужчины и родила тому незаконного ребенка.
Он предоставил им с Пипом пищу и кров в надежде на то, что она будет записывать его музыку. И все
