Психология. Психотехника. Психагогика

культурно-исторической психологии. Об этом я, быть может, еще успею сказать несколько слов чуть дальше.

Здесь же я хотел бы заметить только – это важно для дальнейшего, – что «интерпретация», или «чтение» (что здесь – одно и то же), в данном случае никоим образом не «производит», не «порождает» смысл текста. «Интерпретация» тут, в конце концов, лишь дает возможность «заговорить» самому тексту, высказать то, что он говорит; высказать это, быть может, в более артикулированной – что, однако, не значит: в более ясной и понятной для рационального сознания – форме.

И вот теперь – второй фрагмент: «Исходная точка – миф Гамлета, реальность Гамлета».

Стоящая в этой фразе запятая исключительно важна: вычитываемая благодаря ей смысловая эквивалентность «мифа» и «реальности», равно как и прослеживание других контекстов употребления слова «миф» в данной работе Выготского позволяют воздержаться от того, чтобы «вчитывать» в него привычные нам сегодня значения. И хотя из слов самого Выготского следует, казалось бы, что понятие «мифа» занимает особое, ключевое положение в данной работе, специфицируя новизну его подхода: «Собственно, настоящий краткий этюд, – пишет на предыдущей странице Выготский, – есть опыт истолкования трагедии как мифа, опыт, – с пафосом замечает он, – в шекспировской критике первый», однако, собственно понятие «мифа» в данной работе не только не вводится Выготским в явном виде, но и не может быть реконструировано из его «употреблений», в силу, мягко говоря, весьма вольного его употребления. Так или иначе, важно то, что мы можем подставлять вместо него такие его смысловые эквиваленты в рассуждении Выготского, как «реальность», «последняя реальность» нашей жизни, «мистическая реальность», или: «первая реальность» трагедии и, соответственно, «первичная данность» ее чтения, понимания, или даже: «символ», – эквиваленты, которые и позволяют развернуть действительные – не по словам, но по сути – мыслительные и шире: духовно-исторические рамки, в которых реально развертывается в данной работе мысль Выготского.

Итак: исходная точка чтения и понимания трагедии – это «миф» Гамлета, «реальность» Гамлета, это – «необъяснимая первоначальная данность, – продолжает Выготский, ставя важную запятую, означающую здесь «то есть»: то есть – реальность трагедии, которая убедительна (именно как «реальность» неустранимая и «последняя» реальность, то есть реальность, сообщающая «убедительность» и всему остальному. – А.П. ), властно покоряющая необъяснимой силой художественного гипноза (оставим это слово на совести Выготского. – А.П. ) и внушения.

Из этой мистической (так! – и каждый, кто читал «Гамлета» Выготского, должен понимать, что слово это в контексте данной работы нагружено предельно серьезным и ответственным смыслом, к которому уже и «миф» не подходит, ибо «мистериальность», о которой тут идет речь – мистериальность христианского толка, – уже совершенно иного ряда и свойства. – А.П. ) – из этой мистической реальности трагедии, – продолжает Выготский, – вырисовывается как второстепенное все остальное: образы действующих лиц, фабулы, диалоги и т. д. Все это подчиняется главному. Европейская критика (по сути дела – хочет она того или нет – по реализуемому ею способу чтения, понимания. – А.П. ) оспаривает, разлагает, переводит, борется с трагедией».

Поразительные по проницательности и точности слова! Как точно и сильно говорит тут Выготский. И следует вдуматься в эти слова Выготского, чтобы понять их во всей их парадоксальной очевидности! Обычный способ чтения и понимания по сути дела упраздняет феномен трагедии как таковой, замещая его тем или иным рациональным, редуцирующим, «объясняющим» толкованием. Этими немногими – такими, казалось бы, простыми и такими неопровержимыми словами – Выготский подписывает приговор всей прежней литературной критике, показывая ее с самого начала обреченность в ее попытке понять феномен трагедии. Но ведь, положа руку на сердце, теми же словами он подписывает приговор не только ей, но также и всей, по сути дела, психологии – и не только академической «научной», но также и «практической», равно как и самим «психопрактикам» – в их претензии на действительное понимание человека, всего человека, или: полного человека, ибо ведь и она – как бы парадоксально и невероятно, на первый взгляд, это ни звучало и что бы она при этом ни писала на своих знаменах! – и она реально «оспаривает» и «борется» (так!) с человеком – с человеком «в полном смысле слова», с «человеком трагедии», с «человеком мистерии», – и не в каком-нибудь «специальном» и «потустороннем» этой жизни смысле, но в самом, что ни на есть «посюстороннем» и имманентном ей смысле, борется с человеком как свободным и