другой стороны.
В каждом положении, говорит Декарт, есть обстоятельства, изменить которые не в нашей власти, по крайней мере – не полностью в нашей власти. Конечно, в той мере, в которой мы что-то все-таки можем сделать, чтобы изменить ситуацию в нужную сторону, мы должны попытаться это сделать – сделать максимум того, что можем, и по отношению к тому, что не полностью зависит от нас, – изменить «внешний» план ситуации.
Граница между внутренним и внешним проходит в этом случае совсем иначе, чем обычно: «внешнее» тут – это все то, что не находится целиком в нашей власти, а таковым может оказаться и что-то в обычном понимании «внутреннее» – положим, наши желания или привычки, наши способности или предрассудки. В наших реальных возможностях изменить внешний план ситуации всегда есть границы – часто весьма тесные и жесткие, и мы никогда заранее не знаем и не можем знать, где эти границы пройдут в каждом случае. Но в каждой ситуации, говорит Декарт, всегда есть нечто, что целиком в нашей власти. И в каждом случае это и есть самое важное для нас в нашем положении или, быть может, даже единственное, что вообще для нас имеет значение – действительное, духовное значение. Что вообще только и есть «наше», «мое», а не чье-то чужое, – единственное, что стоит того, чтобы из-за него «переживать»: бояться не достичь или, достигнув, не суметь сохранить, потерять, – единственное, за что мы как люди, быть может, должны нести ответственность, что только и составляет действительные события нашей жизни, – единственное, опыт прохождения через что нас как людей в этой нашей жизни и конституирует. Этим, говорит Декарт, и является то, и только то, что целиком в нашей власти!
Есть ли вообще такое? Не только «вообще», утверждает Декарт, но в каждом нашем положении, каким бы трудным оно ни казалось, всегда есть такое – или, быть может, опять же следовало бы говорить: есть место для или даже: можно высвободить место для того – что целиком в нашей власти.
Мысль Декарта развертывается здесь в рамках собственно философии и светской, не религиозной философии, – но опять же: трудно найти лучший и более прямой ход к ее пониманию, чем «замыкающий» ее на максиме, которая решительным и парадоксальным образом отделяет любовь – в христовом ее понимании – от всего, что привычно этим словом называется, но что – в силу этой максимы – таковой не является и быть не может. Ведь и любовь в новозаветном понимании – это нечто такое, для чего всегда есть место! Поразительная, невозможная, если вдуматься, вещь. И: немыслимая! Такая же невозможная и немыслимая, как и свободное человеческое действие, поступок – в декартовском их понимании, – как и самая мысль.
Любовь – феномен свободы. Если я подставляю вторую щеку потому, что так где-то написано, пусть даже и в евангелии, пусть даже это и сказанные когда-то Христом слова, я по сути не выполняю его заповеди, но нарушаю ее, не предан его откровению, но его предаю, ибо делаю это не из открытой им для меня свободы, не из любви, но в обход ее, в обход своего со-бытия другому, делаю по предписанию.
Если, положим, я подставляю эту щеку, чтобы меня не ударили уже по голове или же чтобы что-то сделать «с» другим человеком, пусть бы даже «для» него: как-то на него воздействовать, чтобы в нем что-то там «перевернулось», чтобы он что-то там понял, «пробудился» и т. д. и т. п. – если, словом, я делаю это «для того, чтобы», с умыслом, с расчетом – а это ведь есть расчет, попытка манипулировать другим человеком (как, впрочем, одновременно всегда и – собой, в чем, быть может, труднее дать себе отчет) – вот она «психотехника»! – если так, то никакого отношения к христовой заповеди и к ее исполнению, к следованию ей и к действию по ней все это не имеет и иметь не может! Все это не про то и не туда, все это нужно блокировать. Все это прямо противоположно тому, что христовой заповедью имеется в виду: манипулирование ведь тут невозможно и оно тут бесцельно, оно не достигает и не может достичь тут своей цели – той, ради которой вроде бы предпринимается.
В мире моего действия при этом ни для любви, ни для свободы, ни для Христа, ни, стало быть, для меня самого как свободного, духовного существа – для человека в новозаветном его понимании – нет и не может быть места.
«Стою здесь, не могу иначе!» – вот точка, где, по мысли Декарта, начинается человек, где ему есть место. Вот если поворот щеки есть только «продолженный» поворот моего сердца – безосновный, ни из чего, даже из писаной христовой заповеди не проистекающий и, заметьте: из нее не «выводимый», ибо никто за меня и заранее не может знать и не может мне извне и заранее сказать, что я должен делать вот здесь-и-теперь, – никто, даже бог, – так вот, только тогда – как это ни парадоксально – я действительно выполняю христову заповедь, ибо это всегда – одна, все та же, единственная заповедь: любви, то есть: свободы.
«Нельзя даже, –
