Таким ударом можно было бы с крыльца сбить, попади он точно. Но приклад прошел мимо, а сам конвоир едва сумел на крыльце устоять. Но успел устоять только на секунду, потому что я развернулся на триста шестьдесят градусов и легким ударом помог ему с крыльца слететь вслед за автоматом. Но нога моя все еще перекрывала крыльцо, он о ногу споткнулся и упал лицом вниз. И тут же я, довершив разворот, подался по инерции вперед, как раз туда, куда намеревался податься, захватил в руки черенок вил, перепрыгнул оставшиеся четыре ступени, оказался на плечах бандита и нанес удар вилами. Точно так же, как он бил, – в шею, пригвоздив бездарного конвоира к положенной перед крыльцом широкой доске.
Автомат я поднял вовремя. Как раз к тому моменту, когда появился второй конвоир, который в лучах света, струящегося из-за неприкрытой двери, все, к страху своему, увидел. Очередь раздалась тоже не сразу – реакция у стрелка плохая. А я уже начал двигаться. Пуля чиркнула меня по бедру, потом другие пули ударили в основание дома, выбивая из камней фундамента искры. Я дал ответную очередь, не прицеливаясь, наобум, с одной руки только в направлении стрелка, результатом своей очереди посчитал интересоваться лишним и побежал – и больше в меня не стреляли.
Невысокий, только чуть выше уровня пояса взрослого человека каменный заборчик, отделяющий двор от огорода, я просто перепрыгнул, не касаясь его. Но дальше бежал уже не так быстро, потому что преследования сразу организовано не было, а в огородах, где и грядки, и растения становятся препятствием, ногу подвернуть легко. Этого мне вовсе не хотелось. Я бежал, не радуясь даже, что так легко сумел вырваться, потому что сделать это было так просто.
Огороды друг от друга отделялись тоже маленькими каменными заборчиками. Камень здесь, как и везде на Кавказе, – основной строительный материал, к тому же, как я понимаю, для сельских жителей вообще бесплатный, и его используют везде и всюду. Чужие огороды тоже преградой для меня не стали, там тоже никто не рвался побежать за мной, никто не пытался стрелять, только в некоторых дворах басисто и яростно лаяли собаки, но они в селе на цепях сидят и потому опасность представляют только в самом дворе, почему я и выбрал путь через огороды.
Когда меня в светлое время проводили под конвоем по селу, я не старался специально определить ориентиры. Но направление я все же запомнил автоматически. И сейчас я выбрал направление к северному выезду. Непроизвольно, только потому, что меня привезли с той стороны. Я бежал, не задыхаясь, чувствуя только легкое неудобство и дискомфорт в ноге, но совсем не боль, и даже не смог сразу определить характер неудобства. И, только покинув село, спустившись к дороге через последний, самый высокий забор из всех, которые мне пришлось преодолеть, я понял, что штанина у меня к ноге прилипает от крови и в башмаке начинает хлюпать. Там тоже кровь.
И только тогда я сорвал несколько листьев с первого же попавшегося мне куста, разжевал их и приложил к ране. И в первый раз попытался оторвать левый рукав. Левый, потому что отрывать его легче правой рукой. Хоть я и стреляю, как левша, но правая рука у меня сильнее.
Оставив неудачную попытку за невозможностью сделать дело второпях, я осмотрелся и прислушался. В селе уже во многих домах зажглись окна. И слышались многие голоса. Потом женский то ли визг, то ли вопль раздался. Долгий и безысходный, радующий мою душу – не зря старался, отвечая адекватно. Мне пытались много раз прикладом шею отбить, я скромно ответил только раз. За неимением приклада – простым и доступным оружием, подвернувшимся под руку. Потом крик повторился. Так хищная птица кричит, когда промахнется в атаке и остается без добычи. Густой предутренний сумрак хорошо доносил звуки.
Похоже, погоня состоится. Люди собираются в толпу, ругают, подонки, естественно, не кого-то, кто все это устроил, а только меня, вся вина которого заключается в том, что я не пожелал быть их жертвой. И это значит, сейчас начнется и охота на беглеца, и не понимают охотники, что женский вопль еще много раз повторится, потому что я просто так сидеть и смотреть на них не собираюсь и руки у меня не куском хлеба с овечьим сыром заняты, а автоматом, хотя хлеб и сыр мне не помешали бы.
Пора набирать скорость, как и прилично делать беглецу. По дороге бежать – глупо. На машине сразу догонят. Вот-вот рассвет начнется, беглеца далеко будет видно.
Бежать можно только там, где машина не пройдет. Пусть там и увидят, но пусть еще догонят и приблизятся, когда у меня в руках автомат. Нет здесь таких спецов, которые в состоянии будут меня выследить и поймать, не понеся потерь~ Причем больших потерь. Судя по тому, какие были у меня конвойные, и другие бандиты должны быть не лучше. Если и есть кто-то лучше, то они заняты на охране остальных пленников, иначе остальные тоже вырвались бы. И тоже с большими потерями для бандитов.
Днем я видел склон горы. Склон неровный, состоящий из террас. И тропа, помнится, серпантином поднималась. И по террасам, вытянувшись вдоль склона, полосы «зеленки». Там, в «зеленке», и спрятаться можно, там и повоевать можно. Правда, выше склона и дальше – высокие горы шли, со снежными шапками. А за ними путь в сторону Ингушетии. Мне туда не надо. Свернуть в нужном направлении я всегда успею. Пока главная задача – обеспечить себе отрыв от погони и перевязать ногу. Сначала отрыв. Перевязка потом, когда запас времени позволит. Не такая рана, чтобы я сознания лишился из-за потери крови. А имея запас времени, я могу и сориентироваться лучше.
И я двинулся туда, к тропе.
Но едва удалился от дороги, как вздохнул с облегчением, радуясь своему выбору, потому что ущелье донесло до меня звуки автомобильных двигателей. А скоро и фары стало видно. Ехали две машины – как я определил без труда даже в темноте, два грузовика. Ехали быстро и уверенно, словно со сложной дорогой были хорошо и давно знакомы. Чужие так по ночам не ездят по горным дорогам. Пусть это и не серпантин, но все же полотно дороги тянется не всегда по дну ущелья, а временами на склон взбирается. И есть возможность при неудачном повороте загрохотать под уклон.
Конечно, для меня эти грузовики угрозы не представляли, а были бы опасны только в том случае, если бы я сдуру сел посреди дороги, дожидаясь, когда машины остановятся, а пассажиры, ткнув стволом мне под ребра, предложат подвезти. Что из грузовика можно увидеть? Только дорогу в месте, куда свет фар падает. Это освещенное пятно всегда кажется некоей материальной точкой, вокруг которой остальное словно бы не существует. И мне можно было бы легко спрятаться за первым же попавшимся камнем. Можно было бы самому рядом с дорогой согнуться в форме камня, и никто не принял бы меня за человека. Я успел бы. Это днем труднее. Днем видно лучше, видно далеко, особенно если смотреть сверху. А дорога к селу как раз сверху шла. И днем меня могли бы заметить сразу.
С грузовиками история – вообще палка о двух концах. Еще год назад, увидев на дороге грузовики, можно было бы смело выходить им навстречу. Это наверняка были бы военные машины, и я обязательно встретил бы своих даже раньше, чем ожидал. Правда, военные грузовики обычно ходят под прикрытием боевой машины пехоты или бронетранспортера, сейчас же такого прикрытия не было. Но и военные машины порой можно встретить без прикрытия. Я сам, когда мы на посту стояли, перекрывая дорогу, приказывал поднять шлагбаум после проверки документов. Сейчас же рисковать я не пожелал, потому что видел грузовики и у бандитов.
Лучше, не имея полной уверенности, надеяться только на свои ноги.
Так и получилось, что я бежал от близкого преследования, бежал, старательно создавая себе запас времени, а оказалось, что мне этот запас совсем не нужен. Меня, к моему глубокому удивлению, никто не преследовал.
Преодолев последние пару километров, я вышел на такое место тропы, откуда хорошо было видно село. Хорошо видно было бы, говоря по правде, в бинокль. Без бинокля видно было только село, но не видно того, что в селе происходит. Однако по крайней мере с этой точки можно было бы рассмотреть приближение погони. Когда она будет, эта погоня. Пока же ничего увидеть не удалось. Не намереваясь и дальше сидеть и ждать у моря погоды, я двинулся по тропе вверх, рассчитывая, что сверху обзор лучше и оттуда проще будет ориентироваться, выбирая дорогу на юг.
Пологая тропа не сильно утомляла, и, только преодолев ее на две трети, я, заметив большую кучу собачьих, видимо, экскрементов, остановился и задумался, потому что такая куча встретилась мне уже в третий раз. Потом присел и стал внимательно всматриваться и в саму тропу, и в окружающее ее пространство. Не сразу, но я понял, что это вовсе не человеческая тропа. То есть люди здесь тоже ходят, но не одни~ Это тропа скотогонная, и ведет она к горному пастбищу, на котором пасут овец. Более мелкие овечьи экскременты тоже встречались часто, но они не так бросались в глаза, как собачьи, и потому я не сразу обратил на них внимание. Собаки охраняют овец от волков и чужих людей. Не одна собака, а целая стая, наверное. Сами полудикие, как волки, и гораздо более сильные, чем те же самые волки. Если собаки набросятся на меня стаей, то автомат уже не поможет. А я шел, судя по всему, как раз туда, где собаки работают. На их охраняемую территорию.
Рисковый, выходит, я парень или с головой совсем не дружу. Третьего не дано.
Значит, поверху идти нельзя. По большому счету, как я слышал, обычно с пастбищ и уйти бывает некуда. Пастбища здесь издавна так выбирались, чтобы к ним было минимум путей, иначе соседи выберут момент, нападут и угонят единственное достояние села или целого тейпа – стадо. Воровство скота у соседей – это основной промысел горных чеченцев на протяжении многих веков. И, рискуя нарваться на собак и вооруженных чабанов, я в дополнение ко всему могу еще и попасть в западню, не имеющую выхода. Что там за пастбищем? Дальше, издали, из села, видны были заснеженные горные вершины. Для меня в моем положении они непроходимы. Они могут быть проходимы для альпинистов или скалолазов, но не для меня, к этому не подготовленного. Значит, следует уже круто сворачивать и двигаться вдоль дороги. И строго на север, настолько строго, насколько позволяет местность. Впрочем, ошибиться в направлении невозможно, потому что дорога служит ориентиром.
Мне трудно было точно припомнить, сколько же времени нас везли до села. В сознание я пришел уже связанный в багажнике машины, и значительная часть пути уже наверняка была позади – половина, четверть, три четверти или треть~ Вопрос стоял именно в том, какая именно часть пути, насколько значительная часть пути? Путь, пока я пребывал в сознании, занял не меньше двух часов. Может быть, чуть больше, может быть, даже два с половиной часа, но меньше трех. Когда ощущаешь дикий физический дискомфорт, привычное чувство времени и вообще ориентация в нем нарушаются. А сколько мы ехали до этого? Можно ли просчитать?
Захватили нас в предгорьях. В сознание я пришел, когда за окном уже были горы. Я их не мог рассмотреть, но горы ощущались по движению машины – угол наклона, натужность работы двигателя, даже такого мощного, как у джипа «Гранд Чероки». Все это хорошо вспоминается задним умом. Да, значит, до гор мы уже добрались. Но до начала гор добраться можно было и через полчаса, и через час пути. И еще через три часа пути вокруг были бы тоже только горы.
Как же во времени сориентироваться? Сориентироваться нельзя, поскольку я не знаю самого момента, когда нас загрузили в машину и повезли. В этом случае нельзя даже приблизительно знать время, когда мы в село прибыли. Нас ведь могли вывезти и в начале ночи, и утром. Разброс во времени слишком большой.
Путь может быть очень длительным и трудным. И трудно идти, не зная, сколько же всего тебе предстоит пройти. Однако, когда знаешь, ради чего идешь, уверен, что обязательно путь одолеешь. Что касается усталости, то здесь я вполне был в состоянии на себя положиться. На моем счету несколько пятидесятикилометровых тренировочных марш-бросков. И во время срочной службы, и после, во время службы по контракту. Двадцатикилометровые марш- броски – не редкость. Пятидесятикилометровые обычно достаются только офицерам и прапорщикам, и берут тех контрактников, кто пожелает. Иногда предлагают и солдатам срочной службы, кто в себе уверен. Это не обязательная тренировочная дисциплина. Но я в себе уверен был всегда. С самого детства на лыжах бегал, не зная усталости. А уж теперь-то тем более не устану. И рана не такая серьезная, чтобы могла мне помешать. Сто километров, сто пятьдесят километров – их я преодолею без сомнения. А если дальше – дальше уже российские области, надо полагать, пойдут.
