напряженного лица, о чем он громко кричит нам: он не хочет. «Скверный парень!» – прибавляет тотчас же военный терапевт. Но оставим мораль в покое. А если нам всетаки хочется прилепить к нему уже принятое суждение, то вернемся сразу же к самому древнему и самому достойному: образ одержимого, в котором сидит его демон, который рвет его и дергает, бьется, вздымается и покидает его одним внезапным толчком, – этот образ самый лучший; он плод наблюдения наивными глазами, но он вполне правилен. Две воли, обитающие в одном теле, и претендующие обе на право распоряжения им: одна естественная, но бессильная воля, отвечающая настоящей личности одержимого и просящая терапевта о помощи в борьбе с другой волей, с «демоном», которая властвует над его телом из глубины его души. Это «комплекс», который из бессознательного распоряжается истериком, говорили мы на современном языке. Но поскольку мы под бессознательным не представляем ничего, кроме туманного поля, и под комплексом персонифицированного маленького кобольда, чинящего безобразия, мы не далеко ушли от мифологии и от облеченного в телесную оболочку демона наивных воззрений.
Для нас не остается выбора: попробуем отрешиться от морали и от теологии; но отрешимся также на какие-нибудь полчаса и от Freud'a и Janet; представим себе, будто мы никогда еще не слышали ни одной теории и ни одного слова об истерии и постараемся не представлять себе ничего, кроме самих фактов в их чистой эмпирии, ничего кроме виденного нами, слышанного и осязаемого. И если мы начнем строить так с самого низа, то мы сможем сказать следующее по поводу только – что описанного денщика.
В самом деле: у этого человека две воли. Одна – ищущая исцеления; ее намерения честны, и она существует на самом деле; но она поверхностна и бессильна. И вторая воля, противящаяся исцелению; она крайне сильна и упруга, и она властвует, как неограниченный владыка, над двигательной сферой тела. Оба эти волевые направления резко друг от друга отграничены и отделены. Возникают ограниченные во вре мени душевные фазы, когда в предыдущую минуту он только – что еще хотел, а в следующую он решительно не хочет. От одного к другому не перекинуто даже маленького мостика. И тот же контраст, который проявляется в последовательном чередовании сцен лечения, существует одновременно в картине симптомов до лечения. Лицо и честный тон голоса говорили языком воли, которую изобличали во лжи забавные искривления ног.
Но дело идет не только о двух различных направлениях, но и о двух различных видах воли. И в этом как раз центральное место проблемы. Тот вид воли, при помощи которого наш пациент противится своему исцелению, обнаруживает совсем иную структуру в качественно – психологическом отношении, чем тот, которым он его домогается.
Рассмотрим этого человека таким, как он пришел на лечебный пункт. Долго и с большим усердием та скался он повсюду со своим расстройством походки; и когда пришел приказ о явке для лечения, он разо брался, несомненно, во всех за и против. Он знал, что, благодаря терапевтическому успеху, он потеряет свою пенсию. Но, с другой стороны, его должна была привлекать перспектива вернуться после этого уже не калекой, но молодым, здоровым человеком с хорошим и естественным наружным видом, – вернуться к своей работе и удовольствиям. В этом соперничестве мотивов перевес оказался на стороне его здорового чувства; и вот случилось так, что он пришел – что касается поверхности его души – с твердым намерением добровольно дать себя излечить. Это намерение сказывалось в выражении его лица, в тоне его голоса; в беседе с врачом он допускал воздействие на себя и подкрепление разумными доводами и доказательствами. Одним словом, его поведение вполне отвечало нормальной целевой воле, возникшей из мотивов.
Совсем в ином роде оказался второй волевой компонент, поскольку он проявился во время сцены лечения. Эта воля производит по отношению ко всей личности впечатление инородного тела. Она слепа, без воспоминания о своем прошлом, без просвета в свое будущее; она сократилась до размера точки, уменьшилась до актуальной секунды: характер ее реакций определяется ничем иным, как впечатлением именно этой секунды, совершенно безразлично, противоречит ли она предыдущей или последующей. На нее невозможно воздействовать убеждением, упражнением или разумными доводами; они ее даже не задевают, их не слышно, они для нее пустое место. Зато воздействуют совсем другие вещи: короткая громкая команда, например, или внезапный удар, боль, следовательно, элементарные психические раздражения или агенты наполовину психические, обладающие еще сильным чувственным компонентом
