разрезанных страницах. Она знала, что страницы следует разрезать, — это была ее личная книга, и она могла с ней делать все, что хотела, — но не знала, как это сделать, и боялась повредить ее.
Слова ничего для нее не значили. Она не могла отличить одну букву от другой, но гравюры были очень хороши и рассказывали о неведомом ей мире. Искусно нарисованные фрукты, рыба, играющий маленький мальчик. Некоторые были вовсе глупыми, как, например, корова с почти человеческим лицом, которая улыбалась по-сумасшедшему радостной улыбкой.
Они с новой служанкой Катрин мыли полы перед Шаббатом, когда Даниель появился в прихожей и прошел по чисто вымытому полу в забрызганных грязью туфлях. У него было непроницаемое лицо, его выражение не изменилось, даже когда он поскользнулся и едва удержался на ногах, схватившись за дверную ручку. Катрин пробормотала что-то себе под нос, но не подняла головы.
— Иди за мной, — сказал Даниель Ханне.
Она разогнула спину и пошла следом за ним в спальню. Книга лежала на постели. Она знала, что это когда-нибудь случится. Она ждала этого. Но, несмотря на это, у нее внутри все перевернулось, и она даже забеспокоилась о ребенке. Она сделала несколько глубоких вдохов и заставила себя успокоиться.
— Объясни мне это, — сказал Даниель, указывая костлявым пальцем на книгу.
Ханна молча смотрела на книгу.
— Ты что, не слышишь меня, жена?
— Я слышу тебя, — сказала она.
— Тогда отвечай. Видит бог, я нечасто поднимал на тебя руку, но сейчас придется, если ты будешь продолжать упрямиться. Кто-то учил тебя читать?
Она покачала головой:
— Нет.
— Откуда тогда взялась эта книга?
Хранить секрет не имело смысла. Теперь Даниель не мог причинить ему вреда. Ей казалось, Мигель хотел бы, чтобы она сказала, что ему это было бы приятно.
— От сеньора Лиенсо, вашего брата, — сказала она. — Он мне ее дал.
Лицо Даниеля налилось кровью, как при удушье.
— Мигель, — сказал он едва слышно. — С какой стати он делал тебе подарки?
Она покачала головой:
— Однажды я сказала ему, что хотела бы научиться читать, и он подарил мне эту книгу.
Даниель чуть не задохнулся. Он потер челюсть, а потом засунул большой и указательный пальцы себе в рот и начал что-то выковыривать. Потом перестал ковырять в зубах.
— Больше он тебе ничего не дал? — сердито спросил он.
Она не ожидала, что скажет это. Не может быть, чтобы она отважилась на такое. У нее не хватило бы смелости. Она не имела на это права. Нет ничего более эгоистичного, как вмешивать другого человека в свою ложь. Тем не менее она это сделала. Слова вырвались помимо ее воли.
— Этого ребенка, — сказала она, положив обе руки на свой живот. — Он дал мне этого ребенка.
Ее бросило в холод. У нее стучали зубы. У нее закружилась голова и потемнело в глазах. Что она сделала?! Какой ужасный шаг. Она чуть не бросилась в ноги Даниелю и не призналась, что сказала это назло, что никогда не оскверняла супружеского ложа. Но хотя это была правда, ее слова были бы похожи на ложь. Поэтому она и сказала их. Того, что сказано, уже нельзя было вернуть назад.
Ее муж застыл как статуя, руки его безжизненно повисли. Она думала, что он бросится на нее, начнет бить — руками или тем, что подвернется под руку. Она приготовилась защищать ребенка во что бы то ни стало.
Он мог бы выйти из комнаты, мог бы обрушить на нее проклятия. Но он ничего этого не сделал, и Ханна по-настоящему пожалела о своих словах. Не от того, что они могли означать для нее или даже для Мигеля, но от того, что они могли означать для ее мужа. Она могла представить его разъяренным, взбешенным, ожесточенным, но не сломленным и побежденным.
— Тогда у меня ничего больше нет, — сказал он тихо. — Я потерял все. Мне придется продать дом. А теперь у меня не будет и сына.
— Это дочь, — тихо сказала Ханна. — Я так задумала.
Казалось, Даниель ее не слышал.
— Я потерял все, — повторил он. — И все это из-за брата. Я здесь не останусь.
— Куда ты отправишься? — спросила она так, будто говорила с другом, которого постигло несчастье.
— В Венецию. Может быть, в Лондон. А ты отправишься к Мигелю?
— Я не уверена, что он меня примет.
С какой стати он должен? Несколько слов, сказанных со зла Даниелю, навсегда изменили жизнь Мигеля. Как она могла поступить так жестоко? И все же, если бы можно было вернуть эти слова, она бы этого не сделала.
— Он тебя примет. У него осталась какая-то честь. Завтра я попрошу маамад дать развод, а потом уеду.
Она хотела подойти, взять его за руку и сказать какие-то добрые слова, но это она сделала бы для себя, только чтобы облегчить свою вину. Она не осмелилась.
— А я уйду сейчас, — сказала она.
— Так будет лучше всего.
Пока она шла по Влойенбургу, ужас покидал ее капля за каплей. Она представляла, как Мигель прогонит ее, проклянет, захлопнет дверь перед носом. Что она будет делать? У нее не будет ни дома, ни денег, но будет ребенок, о котором нужно заботиться. Можно было бы найти монастырь, где ее примут, но она даже не знала, есть ли монастыри в Соединенных провинциях. Возможно, ей придется ехать на юг, в Антверпен, чтобы найти монастырь. Как она доберется туда? Собственных денег у нее было всего несколько монет.
Но она не будет мучить себя этими страхами. Мигель не может ее прогнать. В самом худшем случае, теперь, когда он снова стал успешным купцом, он даст ей денег, чтобы ей было на что жить. Она может уехать куда-нибудь и начать новую жизнь, может быть выдав себя за вдову. Это, конечно, не то, о чем она мечтала, но не так уж и ужасно. Перед ней — весь мир, и не ей суждено выбирать себе пристанище. Она была уверена, что любое место будет лучше того, откуда она ушла.
Мигель еще не нанял прислугу в свой новый дом и сам открыл дверь. Какое-то время он изумленно смотрел на нее, не зная, что делать, и потом пригласил ее войти.
— Я сказала вашему брату, что ребенок ваш, — сказала Ханна, как только за ней захлопнулась дверь.
Он обернулся и посмотрел на нее. Его лицо было непроницаемо.
— Он даст вам развод?
Она кивнула.
Мигель молчал. Он стоял, сжав зубы, с полузакрытыми глазами. Молчание было мучительно долгим и непонятным.
Она подумала, что в этом доме слишком много ставень закрыто, что в прихожей темно и мрачно и что белый кафель на полу кажется тускло-серым. Мигель теперь здесь жил, но не сделал дом своим. На стенах не было картин. Пыльное зеркало стояло на полу. Пахло масляной лампой, в одной из комнат горел мерцающий свет. Где-то пробили часы.
— Если я возьму вас в жены, — наконец сказал он, — вы обещаете повиноваться мне во всем?
— Нет, — сказала она и закусила губу, чтобы не дать себе расплакаться или улыбнуться.
— Даже чуть-чуть? — спросил он.
— Хорошо. Я буду повиноваться чуть-чуть.
— Вот и хорошо. Это все, что мне нужно, — сказал он и привлек ее к себе.
