Голос у него хриплый и грубый, точно каменный оползень.
— Планы, которые я полгода вынашивала, — говорю я. — Почему?
— Что… почему?
Я тянусь рукой к ушибленному подбородку:
— Меня с собой уволок!
Он дергает головой, словно пытаясь разогнать в ней туман:
— Я только помню голос… пронзительный и невыносимый… ложь, оскорбления… вот и все.
— Это я была, — бросаю коротко.
— Ты?
Рыцарь выглядит откровенно смущенным. Мерзкий голос, запомнившийся ему, явно не вяжется с тем, что он видит перед собой.
— Да, я, пентюх! Потому что иначе заставила бы тебя подняться по ступенькам и пройти через двор до телеги!
— Так ты что, вправду в боевое неистовство пыталась меня привести? У тебя, верно, труха вместо мозгов?
Я огрызаюсь:
— Что-то ни у кого не было более светлых мыслей насчет того, как тебя вызволить. Что под руку попалось, тем и воспользовалась!
— Это тебе здорово повезло, что ты лишь синяк заработала. — Он смотрит на меня, щурясь против дождя и, кажется, пытаясь что-то с чем-то связать. И наконец бормочет: — А еще ты выглядела такой перепуганной…
У меня отвисает челюсть.
— У тебя у самого труха вместо мозгов! Я делом была занята! Какой еще страх?
На самом деле я кривлю душой. Я правда была до смерти перепугана. Тьфу на него за то, что заметил!
ГЛАВА 16
Он усаживается на импровизированный лежак, бледный как смерть, и никак не может отдышаться. Потом тюремщик помогает ему лечь. Рыцарь в изнеможении закрывает глаза, и становится ясно, что даже такое усилие недешево ему обошлось. Вот проклятье! Без моих лекарских навыков, пусть и достаточно скромных, Ренна ему не видать как своих ушей. Я не могу допустить, чтобы он умер в дороге, ведь тогда все мои жертвы и труды в самом деле окажутся напрасными. Снимаю деревянное ведерко со стенного крючка и вручаю тюремщику:
— Натаскай воды, чтобы мы могли его как следует вымыть. И захвати узлы, оставшиеся в телеге!
Он послушно хватает ведерко и выходит под дождь. Я достаю из ранее принесенного свертка трут и кресало, иду разводить огонь в очаге. Если дым и поднимется над кронами леса, нависшие тучи никому не дадут заметить его. Но я все равно ограничиваюсь крохотным костерком — нужно нагреть немного воды, чтобы сделать припарки для ран узника.
Вернувшийся тюремщик кладет принесенные узлы рядом с остальными, потом наполняет помятый жестяной котел водой из ведра. Я протягиваю ветошь:
— Умой его, чтобы я могла заняться ранами. Одежду срежь, если снять не удастся.
Он сразу приступает к делу, и у меня становится немного легче на душе.
Некоторое время мы трудимся молча. Тюремщик орудует тряпкой. Спасенный узник собирается с силами, чтобы задать мне вопросы, которые, как я чувствую, роятся у него в голове. Я размешиваю в кипятке горчицу и толченую вязовую кору, молясь про себя, чтобы моих скудных умений хватило для исцеления его ран.
Когда у меня все готово, я собираю волю в кулак и медленно поднимаюсь. Настало время узнать, сколь тяжко он искалечен.
Ноги рыцаря далеко высовываются с лежака, а лицо, по-прежнему бескровное под разводами синяков, просто поражает меня своим безобразием. Щеки сплошь в оспинах, одну сторону лица уродует длинный шрам. Нос сломан, причем далеко не единожды, часть уха отрублена. Синяки и опухоли сойдут, но красавцем он все равно не станет.
Его тело — сплошные канаты мышц, скрепленных мощными сухожилиями. Если бы некий скульптор решил придать зримый облик человеческой силе, он изваял бы что-то подобное. И надо ли говорить, что рыцарь с головы до пят покрыт шрамами. Багрянец воспаленных свежих ран мешается с серебристыми следами прежних сражений.
С ума сойти, сколько всего выдержал этот человек!
Выдержал — и выжил…
Я склоняюсь над ним, и моя рука безотчетным движением касается его кожи, легонько скользит по ней.
— И как только ты еще жив? — спрашиваю тихо.
— А меня убить почти невозможно. — Рокот низкого голоса наполняет комнату до самых стропил.
Я быстро перевожу взгляд на лицо Чудища — как-то даже не поняла, что произнесла свой вопрос вслух. Между тем в полных боли глазах светится острый и ясный ум. Волчьи у него глаза, вот что. Причем такие же светлые. Только цвет другой.
— Вот это добрая новость, — говорю я. — Значит, я могу особо не трястись, перевязывая твои болячки.
Его брови взлетают кверху.
— Ты?
Свирепые синие глаза оглядывают меня сверху вниз. Не с каким-то мужским интересом, просто этак оценивающе.
Я нарочито озираю пустую кухню:
— А что, у тебя еще кто-то на уме? Может, тюремщик? Да умей он хоть что-нибудь, разве еще раньше не позаботился бы о тебе?
Я вытягиваю руку в сторону карлика, который не без робости следит за нашей перепалкой, и требовательно шевелю пальцами. Одолев неуверенность, тот вручает мне чистую тряпицу. Я обещала рыцарю «не особо трястись», но, подсев к нему, начинаю очень бережно обтирать рассеченное лицо. Это отнюдь не уменьшает его безобразия, но, по крайней мере, я с облегчением вижу, что лицевые кости целы и под грязью не таятся проникающие ранения.
Потом я принимаюсь за длинную резаную рану на предплечье. К счастью, она не достигает костей, не рассекает никаких жил и крупных сосудов. Однако ее требуется вычистить — процедура сродни пытке — и зашить, если только еще не слишком поздно накладывать швы. Также у него две глубокие раны от стрел в левом плече. Обе жестоко воспалены из-за грязи. Я осторожно ощупываю их через тряпицу — нет ли внутри щепок дерева или отвалившихся наконечников. Рыцарь резко втягивает воздух, но больше не издает ни звука.
— Там ничего нет, — говорю я. — Значит, справимся. Да и связки, похоже, не пострадали.
Он молча кивает.
В средней части его тела сплошь распухшие синяки. Я бережно ощупываю, он тихо ахает, потом ловит мою руку своей здоровой, и я не могу не подивиться, на какую осторожность, оказывается, способны его громадные лапы.
— Не надо, — говорит он, — тыкать в ребра, я и так могу сказать, что они сломаны.
— Ладно, — отвечаю я. — Тогда займемся твоей ногой. С ней, по-моему, дело обстоит хуже всего.
Тюремщик поленился, а может, просто поскромничал и не стащил с него кожаные штаны, предназначенные для верховой езды. Я снимаю с поясной цепочки ножик и режу грязную мокрую кожу.
