Шесть тысяч англичан дают нам самую большую надежду на то, что д'Альбрэ не осадит город.
Дюнуа и Дюваль угрюмо переглядываются.
— Мы только что получили известие, ваша светлость, — мягко отвечает капитан. — Французы захватили Морле.
Советники дружно ахают.
— Но как же англичане?
— Им придется пробиваться к нам с боем…
— …Или погибнуть прямо на месте, — мрачно довершает капитан Дюнуа.
В комнате становится тихо. Удар, постигший нас, воистину тяжек. На шею независимой Бретани как будто накинули петлю.
Дюваль, кажется, с трудом сдерживается, чтобы не выругаться. Он принимается расхаживать из угла в угол.
Чудище, последние несколько минут клокотавший, точно покрытый крышкой котел, наконец подает голос:
— Я завтра же со всей спешностью отправлюсь в Морле и возьму с собой угольщиков.
И он по очереди обводит взглядом всех присутствующих, словно ожидая возражений.
Канцлер Монтобан хмурит брови.
— Вы хотите победить тысячное войско французов с какой-то горсткой углежогов? — спрашивает он.
Я поневоле задаюсь вопросом, знает ли он вообще, на что способен Чудище?
— Нет, — отвечает рыцарь. — Мы их лишь отвлечем, чтобы англичане могли высадиться.
В голосе Дюваля впервые за несколько дней звучит надежда. Он задумчиво произносит:
— А ведь это возможно…
— Кроме того, — продолжает Чудище, — по дороге я всех жителей подниму на битву против захватчиков, явившихся забрать нашу землю. Глядишь, кто-нибудь и присоединится к нам в Морле.
— А я все равно говорю, что угольщикам верить нельзя, — повторяет канцлер Монтобан. — Это слишком непредсказуемый и мятежный народец. Они, чего доброго, сбегут, аккурат когда в них будет нужда!
Глаза Чудища сверкают ледяной синевой.
— Они дали мне слово, канцлер. И я склонен им верить.
— Они не слишком изощрены в искусстве войны, — замечает Шалон. — У нас нет времени обучать их правильному строю и всему, что положено.
Чудище наклоняется в кресле.
— Тем-то и хороши угольщики — они бьются не как все. Делают то, чего от них никто не ждет. Их стихия — скрытность, хитрость, внезапность. Обман и засада — вот их сильные стороны.
— Но в этом нет чести, — возражает Шалон.
— А много ли чести в поражении? — замечает Дюваль. — Я вот против воли гадаю, не приурочил ли д'Альбрэ свое выступление к выступлению французов? Может, он знал, что англичане, спешащие нам на помощь, столкнутся с препятствиями, и вовсе не случайно решил нанести свой удар именно теперь?
В наступившей тишине подает голос аббатиса:
— Скоро мы это выясним. Госпожа Сибелла возвращается в окружение д'Альбрэ, и мы вновь будем заблаговременно узнавать о его планах.
Герцогиня растерянно оглядывается на меня. Лицо Исмэй становится белей снега.
— Но там для нее слишком опасно! — говорит государыня. — Он наверняка знает или, по крайней мере, догадывается, кто устроил Чудищу побег!
— О безопасности, ваша светлость, вопрос не стоит, — отвечает настоятельница. — Мы думаем лишь о том, как послужить вам, а через вас — святому Мортейну.
— Мы не оставляем без внимания вашу верную и преданную службу, матушка, — говорит Дюваль, и я улавливаю в его голосе некую нотку, свидетельствующую: он ей тоже не слишком доверяет.
Молчание затягивается. Потом слово вновь берет герцогиня:
— Боюсь, господа мои, нам следует согласиться с Чудищем и казначеем. Выбор у нас небогатый. Думается, мы должны предоставить угольщикам возможность показать себя.
Итак, не я одна завтра отправлюсь на верную смерть. В безнадежное предприятие ввязывается и Чудище.
ГЛАВА 33
Когда совет наконец распускают, я поднимаюсь на ноги и направляюсь к двери. Я чувствую на себе взгляд Исмэй, он буквально молит: «Оглянись!» Но я не оглядываюсь. Я просто не могу. Только не сейчас!
Чудище тоже сверлит взглядом дырку в моей спине, но я и на него не обращаю внимания.
Уединиться в тишине собственной спальни — вот что сейчас мне необходимо.
Добравшись к себе, я перво-наперво запираю дверь с намерением никому не открывать.
Поразмыслить. Мне нужно поразмыслить.
Последние полученные нами известия несказанно облегчат мне задачу, если я все-таки отважусь бежать.
Матушка аббатиса ни о чем не узнает еще несколько дней. А то и недель. К тому времени д'Альбрэ либо проиграет, либо победит, и характер войны, которую ведет наша страна, изменится совершенно. Дюваль уж как-нибудь убережет Исмэй, он нипочем не допустит, чтобы аббатиса, узнав о моем бегстве, отправила подругу вместо меня. Что до Аннит, вызывать ее из монастыря будет уже попросту поздно.
Я начала собирать вещи. Возьму с собой только то, что не возбудит подозрений аббатисы, то, что возят с собой женщины, сопровождающие войско. Наряд прачки и, конечно, мое оружие. Я выкладываю все ножи, но не трогаю браслеты с проволочными удавками, спрятанными внутри. Они слишком изящны для моей нынешней роли. К тому же я способна кого угодно удавить его же ремнем.
Укладывая запасные ножи, я удивляюсь, каким чудесным образом мое страстное желание убить д'Альбрэ некогда направило мою жизнь и наполнило ее смыслом. Да, но все это было прежде… прежде чего? Погодите, когда это я растеряла готовность умереть, если потребуется, ради убийства д'Альбрэ?
Быть может, все началось с побега из Нанта, когда я вырвалась из сферы влияния графа и черная безнадежность, душившая меня в его доме, впервые развеялась. Или короткий период времени, проведенного вдали от него, попросту напомнил мне, что не все в жизни так мрачно, в ней существует кое-что, ради чего стоит жить? Есть на свете добрые люди, и они обитают здесь, в нашем герцогстве. Люди, готовые сделать все от них зависящее, чтобы остановить д'Альбрэ.
Когда живешь с ним в четырех стенах, об этом недолго и позабыть.
Есть упоение в скачке под солнцем на быстроногом коне и чтобы в лицо бил ветер. Есть редкие — и оттого еще более ценные — мгновения искреннего веселья. Есть моменты желанного волнения, когда замечаешь метку Мортейна и понимаешь: охота началась.
И еще существует это выражение человеческих глаз, когда кто-то замечает тебя, не просто лицо и волосы, а самую суть, саму твою душу.
Я с некоторым неудовольствием понимаю, что новообретенным и пока еще непривычным желанием жить я отчасти обязана Чудищу. Нет, не то чтобы я решилась жить ради него. Он просто напомнил мне, что у земного бытия есть светлые стороны. Сам он следует течению жизни настолько радостно и легко, что пример оказывается заразителен.
Мои пальцы невольно нащупывают кольцо, которое я ношу на правой руке. Это мой путь к избавлению на случай, если положение станет вправду невыносимым.
И тут вдруг у меня из легких исчезает весь воздух, а в голове делается легко-легко. Как бы ни было велико мое желание измениться, сколько бы усилий я ни прилагала, скольких бы вредителей ни
