заботиться об увечном, беспокойный дикарь опять натворит каких-нибудь дел, а кому оно надо?
И вот теперь они лежали один на другом, зажатые под рухнувшими камнями. Динарк слышал, как у напарника колотилось сердце.
«Рассказывай!..» – вдруг прохрипел Пёс.
«О чём?..»
Пёс не ответил. Динарк всхлипнул, повозился, пытаясь хоть как-то ему помочь… и стал говорить. Про то, как на заре времён Матерь Луна подняла землю из моря, взвихрила приливы и гоняла туда-сюда солёную воду, пока из комочков прибрежного ила не зародились первые люди. Про то, какие узорчатые носки вязала его, Динарка, покойная бабушка. Даже если некоторым чудом над ним распахнутся синие небеса, таких носочков ему уже не носить, разве что на деревянных ногах. Про ухищрения служительниц аррантской Прекраснейшей, смертельно опасные для мужчин. Про то, почему рудокопов в Самоцветных горах никогда не ставят работать по шестеро…
Вот тогда, кажется, сделались слышны шум и удары. Халисунцу и венну всё-таки повезло. Они потом согласились друг с другом, что это было не простое везение. Когда всё успокоилось и к завалу опасливо приблизились разбежавшиеся рабы, кто-то начал отваливать кусок гранита, загромождавший проход. И с розового скола в факельном свете подмигнул синевато-зелёный глазок.
Тогда на двадцать второй уровень спешно поволокли новые крепи и погнали невольников с тачками. Хорошие самородки Зеницы Листвы, годные для гранильных станков, ценились слишком дорого, чтобы ими пренебрегать…
Кто знает! Не иначе Каттай, уйдя в камень, обрёл способность не просто выслеживать камни, но и направлять истечение драгоценных жил. Пройдёт ещё год-другой, и ему станут молиться, как Горбатому Рудокопу с Белым Каменотёсом. Ведь тот самоцвет, ради которого разобрали завал, так и оказался единственным…
Но пока спасённым не до того. Серый Пёс лежит под стеной и выглядит хуже смерти, и калека Динарк хлопочет над ним, попеременно жалуясь и бранясь и что есть силы разминая ему голени. Пёс не откликается, только временами дёргает головой, стукаясь об пол затылком. Под закрытыми веками колышется багровая тьма. Оживать всегда больно. Венну кажется, что гора превратила его руки и ноги в кисель, только он не сразу это почувствовал.
«Тьма беспросветная, – неверным голосом выговаривает халисунец. – Нечестивый побег колючего куста, запустившего корень в ежиху! Не моги помирать, слышишь, не смей! Мхабр, смолёная шкура, отвесь ему пинка, не пускай на тот свет! Ах ты, порождение лужи, которую в безлунную ночь напустила горбатая потаскуха…»
Пёс наконец выдавливает сквозь зубы:
«Порождением лужи ты меня уже называл…»
– Нет, я не удостоился облачения, – сказал Иригойен. – Я просто слагаю гимны и, как умею, славлю Луну.
Купец пожал плечами:
– Где же в этой глуши настоящего жреца взять? Да простится мне слово укоризны, они всё больше держатся по городам, возле процветающих храмов… Только знай твердят, как были когда-то для людей путеводными огоньками в ночи. Ты пой себе, сын Даари, а мы слушать станем. Глядишь, и на нас благочестие снизойдёт.
Иригойен перехватил взгляд Волкодава и улыбнулся – застенчиво и вместе с тем задорно. Теперь он был среди единоверцев, а значит, его дару было уготовано новое испытание. Венн поневоле вспомнил, как Иригойен не находил себе места, когда его – ещё не казавшегося таким больным – попросили восславить Луну дар-дзумские халисунцы. Выдержит ли теперь?
К урочному времени во дворе собрались все. Купец с причтом[37], зевающая стряпуха, даже кое-кто из деревни.
Луна показалась не сразу. Некоторое время серебряный лик перекрывали по-зимнему плотные тучи,
