моральные ориентиры.
Ее воспоминания об этом напряженном конфликте полны мудрости и сострадания, но в тот момент ее слова подействовали на меня как холодный душ. Они заставили меня проснуться от кошмарного сна, в котором я жил днем и ночью всю эту неделю.
Кристина вспоминает:
«Около 23.00 заключенных повели в туалет перед сном. Туалет находился за пределами тюремного двора, и это стало проблемой для исследователей — они хотели, чтобы заключенные оставались в „тюрьме“ 24 часа в сутки (как это происходит в реальной тюрьме). Они не хотели, чтобы заключенные встречались с посторонними людьми и посещали другие места. Это нарушило бы атмосферу, которую пытались создать исследователи. Поэтому перед тем, как отвести заключенных в туалет, им на головы надевали бумажные мешки, чтобы они ничего не видели, выстраивали в строй и приковывали друг к другу цепью. Потом их вели в холл, по коридору, через котельную и в туалет. Потом их точно так же вели назад. Поэтому заключенным казалось, что туалет находится далеко от двора, хотя на самом деле он был всего лишь в коридоре за углом».
Кристина продолжает вспоминать о конфликте в тот роковой вечер:
«Когда в четверг вечером заключенных повели в туалет, Фил возбужденно попросил меня отвлечься от отчета, который я читала: „Скорее, иди сюда, смотри, что происходит!“ Я увидела строй скованных цепью заключенных с мешками на головах; охранники выкрикивали приказы. Я тут же отвела глаза. Меня переполнило леденящее, ужасное чувство. „Видишь? Эй, посмотри, это же просто поразительно!“ Я не могла заставить себя посмотреть туда снова и сказала: „Я уже все увидела!“ В ответ Фил (а вместе с ним другие из его команды) выдали тираду о том, что со мной происходит что-то не то. Мы наблюдаем захватывающий пример человеческого поведения, а я, психолог, не могу даже на это посмотреть? Они не поняли моей реакции, они подумали, что мне просто неинтересно. Их нападки заставили меня почувствовать себя слабой и глупой — женщиной, которой не место в этом мужском мире. Впрочем, мне и без того стало дурно при виде этих бедных мальчишек, целиком и полностью дегуманизированных».
Она вспоминает нашу стычку и то, чем она закончилась:
«Скоро мы вышли из помещения тюрьмы, и Фил спросил меня, что я думаю обо всем исследовании. Я уверена, он ожидал чего-то вроде интеллектуальной дискуссии об эксперименте и о той сцене, которую мы только что наблюдали. Вместо этого он получил нечто совсем иное: у меня произошла очень сильная эмоциональная вспышка (обычно я веду себя сдержанно). Я злилась и была напугана. Я начала плакать. Я сказала что-то вроде:
Последовала горячая перепалка. Меня это очень напугало, потому что Фил, казалось, был совсем не тем человеком, которого я знала, — он любил студентов и искренне заботился о них, так что стал чем-то вроде легенды в университете. Он был не тем человеком, которого я полюбила, мягким и отзывчивым к другим людям и, конечно, ко мне тоже. Раньше мы никогда так сильно не ругались. Вместо того, чтобы испытывать близость и чувствовать друг друга, мы оказались на противоположных сторонах какой-то большой пропасти. Эти неожиданные перемены у Фила (и у меня тоже) и угроза нашим отношениям потрясли меня.
Я не помню, сколько времени мы спорили, но для меня это было очень долго и очень травматично.
В конце концов Фил услышал меня, извинился за свое поведение и осознал, что происходит с ним и со всеми остальными участниками исследования: все они, незаметно для себя, интернализовали набор разрушительных тюремных ценностей, отделивших их от собственных гуманистических убеждений. Он
