потому, что уважал Периту, — Грегор вдруг остановился и нахлобучил шлем себе на голову с такой силой, что чуть не пострадали его собственные уши. Он видел, как остальные смотрят на него, и понимал, что должен взять себя в руки. Глубоко вздохнув, он попытался унять свой гнев.
— Хорошо. Когда тренировка?
— За тобой пришлют, — ответила Соловет.
Грегор коротко кивнул и вскарабкался на спину Ареса. Когда они поднялись в воздух, Грегор услышал смех Соловет и ее слова:
— Ну, и кто теперь его враг номер один?
В ответ Живоглот хихикнул:
— Он всегда так легко заглатывает наживку…
Грегор понял, что эта сцена была разыграна нарочно, что его проверяли, желая удостовериться, может ли он взять себя в руки и выполнить приказ.
И он… он эту проверку провалил.
— Мне нужно было просто заткнуться, — сказал он.
И они издевались над тем, что, как он думал, у него хорошо получалось!
— Это трудно, когда тебя провоцируют, — произнес Арес мрачно. — Мне пришлось довольно долго этому учиться — тому, чтобы, как ты выражаешься, вовремя заткнуться.
Они направились в больницу, чтобы зашить Аресу крыло.
У Грегора новых ран не прибавилось, но врач, сняв швы с его голени, обнаружил небольшое нагноение, и Грегора поместили в горько пахнущую лечебную ванну, а потом рану снова зашили. Ему выдали чистую одежду, он отстегнул ножны с мечом и кинжалом и вернул амуницию на место.
Они с Аресом были совершенно свободны.
— Я должен поспать, — сказал Арес. — Эти полеты в Огненную землю меня порядком измотали.
Грегор оказался предоставлен самому себе. Он подумал, что пора проведать сестер. Люкса, вероятно, спит, а у него осталось еще как минимум четыре минуты из тех пяти, что ему разрешили с ней провести. Но в следующий момент он вдруг почувствовал, что сыт по горло всем этим и что единственный человек, которого он действительно хочет видеть, — это мама.
Врачи разрешили ему войти в палату, но предупредили, что ее нельзя волновать и расстраивать. Мама лежала, утопая в подушках, и глаза ее были открыты. Глядя на нее, Грегор понял, что температуры у нее больше нет, но все же она выглядела очень слабой и больной. Он поставил стул возле ее кровати, сел и взял ее за руку.
— Привет, мам, — сказал он.
— Привет. А я уж думала, когда я тебя снова увижу.
— Прости. Столько всего происходит! — Он не мог рассказать ей все. Не знал, с чего начать. И потом — ведь ее нельзя расстраивать. Он просто уткнулся головой в край ее постели и даже не пытался ничего объяснять. Ее пальцы гладили его волосы, и все плохое — гнев, яростничество, унижение, отчаяние — начинало отступать. Ему хотелось остаться здесь, чтобы мама вот так ласкала его, чтобы он был всего- навсего ребенком, проблемы которого мама может решить одним поцелуем.
— Я почти ничего не знаю — только отрывочные сведения. Я знаю, что началась война… Я вижу, как мимо палаты проносят раненых. Ты об этом хотел сказать? — спросила наконец мама. — Он только молча затряс головой, не поднимая ее. — И я ничем не могу помочь тебе. И ничего не могу тебе запретить, — грустно продолжала она, по-прежнему гладя его по голове. — Только скажи мне: семья в порядке?
Бабушка в больнице. У отца рецидив. Мама здесь, слишком слабая даже для того, чтобы сидеть. Лиззи в кодовой комнате. Босоножка ухаживает за больными и перепуганными мышатами. А Грегор обречен умереть.
Да уж, они все не в порядке. Вся семья.
Грегор поднял голову:
— Здесь все так перепуталось, мам, — промолвил он.
— Ладно. Я должна доверять тебе, Грегор. Делай то, что считаешь нужным, — ответила мама. — Я