— Вот, пожалуйста. Ей надо набираться сил.
Лилиан приподняла голову. Она смотрела на него так, словно давным-давно забыла, что такое нормальное человеческое обращение, и глаза мои наполнились слезами. Француз кивнул нам, как будто мы снова оказались в другой жизни, где принято желать друг другу доброй ночи, и отправился спать туда, где расположились мужчины. Я сидела и осторожно, глоток за глотком, как малого ребенка, поила Лилиан супом. Покончив с содержимым миски, она судорожно вздохнула, привалилась ко мне и сразу уснула. Я сидела в темноте в окружении осторожно переползающих с места на место, кашляющих и всхлипывающих людей; до меня доносилась русская, английская, польская речь. Через пол я чувствовала дрожь земли от разрывов снарядов, к чему остальные уже, похоже, успели привыкнуть. Я прислушивалась к далеким орудийным залпам, к шепоту других заключенных, и по мере того как понижалась температура, все больше замерзала. Тогда я представила свой дом, Элен, мирно спавшую рядом со мной, крошку Эдит, зарывшуюся лицом мне в волосы, и беззвучно заплакала. И вот так, лежа в темноте, я рыдала до тех пор, пока изнеможение не сделало свое дело и меня не сморил сон.
Проснувшись, я не сразу поняла, где нахожусь. Мне показалось, что Эдуард, придавив меня тяжестью своего тела, обнимает меня. Короткий временной провал, когда я с облегчением подумала: «Он здесь!» — и страшное осознание того, что на мне лежит чужой мужчина. Его рука настойчиво пробиралась ко мне под юбку, он действовал под покровом темноты, явно рассчитывая на то, что страх и усталость лишат меня воли к сопротивлению. Я лежала как каменная, в душе бушевала холодная ярость, так как только сейчас до меня дошло, чего он добивался. Может быть, надо закричать? Но кто мне поможет? А вдруг немцы сочтут шум в неурочное время удобным поводом лишний раз наказать меня? Тогда я осторожно высвободила руку и, пошарив по полу, нащупала острый осколок оконного стекла. Затем сжала холодное стекло, перевернулась на бок и, не дав себе времени хорошенько подумать, приставила к горлу своего обидчика.
— Тронешь еще раз — перережу тебе глотку, — прошептала я.
Я чувствовала его гнилостное дыхание, кожей ощущала его животный страх. Он явно не ожидал получить отпор. Не знаю, понял ли он мои слова. Но что может сделать с его шеей осколок стекла, понял наверняка. Он поднял вверх руки, показывая, что сдается. А может быть, даже извиняется. Я не сразу убрала стекло, чтобы продемонстрировать ему, что шутить не намерена. И, судя по его горящему в темноте взгляду, он явно до смерти испугался. Ведь он тоже очутился в мире, где нет правил игры и нет определенного порядка. Да, здесь он может запросто напасть на незнакомую женщину, но и эта незнакомая женщина может так же запросто перерезать ему горло. И не успела я убрать руку, как он вскочил на ноги и черной тенью пробрался мимо лежащих на полу людей в тот конец помещения, где спали мужчины.
Тогда я спрятала осколок в карман юбки, села, заслонив собой Лилиан, и стала ждать.
Наверное, я все же заснула, буквально на несколько минут; меня разбудили грубые окрики немецких конвоиров, которые ходили по помещению, толкали спящих прикладами и пинали их сапогами. Я снова приняла сидячее положение. Голову пронзила такая резкая боль, что я с трудом удержалась от стона. Словно в тумане, я увидела, что к нам направляются немцы, и стала тормошить Лилиан, чтобы та успела подняться, прежде чем ее ударят.
В безжизненном синем свете наступающего утра мне наконец удалось разглядеть, где мы находимся. Огромная фабрика была наполовину разрушена, в потолке зияла гигантская дыра, на полу валялись обломки балок и оконных рам. В дальнем конце зала на сделанных из подмостий столах стояли чайники с чем-то вроде кофе и лежали ломти черного хлеба. Я помогла Лилиан встать на ноги — нам еще нужно было успеть пройти через все помещение, прежде чем закончится еда.
— Где мы? — спросила она, выглядывая в разбитое окно. Грохот рвущихся снарядов говорил о том, что фронт совсем близко.
— Понятия не имею, — ответила я, радуясь, что она уже в состоянии хоть немного разговаривать.
