было пропитано болью; кожа горела от лихорадки, суставы ломило, голова раскалывалась.
Внезапно кто-то поднял брезентовый клапан и открыл кузов. Конвоир приказал мне выйти. Но я была не в силах пошевелиться. Тогда он схватил меня за руку и выволок наружу, точно непослушного ребенка. Мое исхудавшее тело стало совсем невесомым, и я перелетела как перышко.
Утренний туман еще не рассеялся. Я с трудом разглядела сквозь серую пелену забор из колючей проволоки и широкие ворота. Над ними виднелась надпись: «Штрехен». Я знала, что это такое.
Другой конвоир, приказав мне стоять на месте, подошел к будке часового. После коротких переговоров из будки высунулся человек и внимательно оглядел меня. За воротами я увидела длинный ряд фабричных ангаров. Место было унылое и мрачное; здесь царила почти осязаемая атмосфера безнадежности и страданий. По всем четырем углам были установлены сторожевые башни с площадками для часовых.
Все. Я решила отдаться на милость судьбы. И, потеряв надежду, испытала несказанное облегчение. Сразу исчезли и боль, и страх, и страдания. Скоро я смогу прижать к себе Эдуарда. Мы навеки соединимся на Небесах. Ведь милосердный Господь не разлучит нас, лишив последнего утешения.
Я смутно поняла, что часовой о чем-то отчаянно спорит с конвоиром. Ко мне подошел какой-то человек и потребовал документы. От слабости мне не сразу удалось вытащить их из кармана. Он знаком приказал поднять удостоверение личности повыше: я настолько завшивела, что до меня страшно было дотронуться.
Сделав пометку в списке, он что-то пролаял моему конвоиру. Они опять принялись объясняться, их голоса, то появлялись, то пропадали, а я уже перестала понимать, что происходит. Рассудок, казалось, начал мне изменять. Я была точно овца, которую ведут на заклание, не человеком, а одушевленным предметом. И уже ни о чем не хотела думать. Тем более гадать, что меня ждет. Голова гудела, глаза горели. У меня осталось только одно чувство — смертельной усталости. Неожиданно я услышала голос Лилиан: «Ты даже не можешь представить, что они способны с нами сделать». Но мне почему-то не было страшно. Если бы конвоир не держал меня за руку, я, наверное, кулем упала бы навзничь.
Ворота открылись, выпустив военную машину, и снова закрылись. Я потеряла счет времени. Закрыла глаза, и мне на минуту показалось, что я сижу в парижском кафе, подставив лицо солнцу. А мой муж раскатисто смеется, поглаживая мою руку.
О, Эдуард, беззвучно плакала я, дрожа от холода. Надеюсь, ты избежал моей участи. Надеюсь, тебе было легче, чем мне.
Меня снова под крики охранников повели куда-то вперед. Я путалась в юбках, но сумку из рук не выпускала. Ворота снова открылись, и меня грубо втолкнули на территорию лагеря. Около второй будки меня опять остановил часовой.
Неожиданно я увидела руку Лилиан с пистолетом у виска. И ее глаза, смотрящие на меня в упор в эти последние секунды. Распахнутые навстречу зияющей бездне, они были точно два черных бездонных колодца. «Теперь ей уже не больно», — сказала я себе и поняла, что завидую ей.
Засовывая документы обратно в карман, я порезалась осколком стекла, и на меня снизошло озарение. Ведь я могу воткнуть острие себе в горло. Прямо в вену. В свое время в Сен-Перроне так закалывали свиней: один резкий удар ножом — и их глаза закатывались, словно в тихом экстазе. Я стояла и лелеяла эту спасительную мысль. Все произойдет так быстро, что они не успеют мне помешать. И тогда я навеки стану свободной.
Я решительно сжала осколок. А потом услышала голос.
