томительного ожидания и безызвестности, в которой он пребывал почти целый день.
Дед деликатно ушел в дом, чтобы не мешать им прощаться.
Есения стояла на ступеньке крыльца, отчего ее лицо было почти на уровне лица Леонида, и смотрела на него застенчиво, словно чего-то ждала. Он не стал ничего говорить, а только шагнул к ней и, крепко прижав ее к себе, поцеловал в губы. Утром они были солоноватыми от морской воды, сейчас же у них был свежий и сладкий арбузный вкус. У него перед глазами вдруг возникла картина, как Есения аккуратно вгрызалась в сочную спелую сердцевину арбузного ломтя, а по ее губам и подбородку стекал розовый сок, и его это вдруг бешено взволновало. Он, видимо, сделал ей больно, сильно впившись в ее губы, потому что Есения вдруг застонала и отстранилась.
– Не целуйте меня так! – выдохнула она и, круто развернувшись, убежала в дом.
Леонид озадаченно посмотрел ей вслед и потрогал свои губы, хранящие ощущение прикосновения к ней. Сердце его бухало в груди, как кузнечный молот. Выровняв дыхание, он пошел к себе в санаторий, надеясь, что сможет со временем преодолеть застенчивость Есении, и это позволит не ограничивать их общение одними лишь поцелуями.
Глава шестая
Зайдя на следующий день за Есенией, Леонид обнаружил ее уже сидящей на крыльце при полном параде. Она нервно теребила поясок своего платья и, видимо, ждала кого-то.
Завидев его, она поднялась и пошла к нему навстречу.
– Леонид Аркадьевич… – сказала она, подойдя к нему, и тут же поправилась: – Леонид, я хочу вас попросить…
– Опять «вы»? – недовольно поморщился тот. – Мы же вчера вроде перешли на «ты»!
– Ну, хорошо, хорошо, – покорно согласилась она. – Леонид, я хочу тебя попросить… Мы же с тобой договаривались, что ты не будешь на меня наседать, но ты…
– Разве ж я наседаю?! – воскликнул Леонид. – Я только поцеловал тебя и все!
Есения слегка покраснела и возразила:
– Возможно, для тебя это и «только», для меня же это много значит…
– Ты так говоришь, как будто ты раньше не целовалась, – улыбнулся Леонид, подходя к ней вплотную. – Что тебя так беспокоит? Тебе было неприятно?
– Нет, что ты, наоборот! – поспешно возразила она и тут же залилась краской. – Но меня это ко многому обязывает… а я бы не хотела сейчас брать на себя какие-либо обязательства и принимать какие-либо решения. Давай договоримся, что мы с тобой вместе отдыхаем, но в пределах определенных рамок… Иначе я буду вынуждена уехать, а мне этого, честное слово, совсем не хочется…
– Раз это так для тебя важно, – сказал Леонид, – то я готов сделать все, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. Постараюсь держать себя в руках, хотя мне этого, честное слово, совсем не хочется…
Он совсем был не намерен шутить, но, повторив слово в слово ее же слова и осознав это, рассмеялся и попросил Есению:
– Слушай, заяц, давай все упростим, а то я чувствую себя неловко. Я буду держать себя в руках, но прошу тебя – ты, со своей стороны, этого, пожалуйста, не делай! Как только ты почувствуешь, что хочешь, чтобы я тебя целовал – так сразу же скажи мне! Пообещай мне это… или… – Леонид огляделся, – …или я от отчаяния и безнадежности заберусь вон на то дерево и спрыгну оттуда вниз головой!
– Ох, мне, какие страсти! – раздался вдруг насмешливый голос деда Охмнетыча, вышедшего из дома на крыльцо. – И кто это тебе, Аркадьич, позволит у меня в саду смертоубийством заниматься! – и строго добавил: – Не наседай на девушку, а то придется тебя закопать живьем под тем же деревом без всяких прыжков.
– Прохор Дмитриевич, да вы что! – в шутку ужаснулась Есения, поворачиваясь к нему. – Это же слишком жестоко! Никак не ожидала от вас!
– Ну вот… – проворчал дед, скрывая улыбку. – Думал заступиться, и тут же получил отповедь! Идите завтракать, у меня уже все готово.
– Нет, нет, спасибо, Прохор Дмитриевич, не беспокойтесь, – поспешно возразила Есения. – Мы позавтракаем в санатории.
– Ну смотрите, – похоже, старик немного обиделся, потому что вернулся обратно в дом, не дожидаясь, пока они уйдут.
Больше они с Есенией к разговору, прерванному Охмнетычем, не возвращались, но Леонид, действительно, изо всех сил пытался сдерживаться в проявлении своих чувств. Давалось ему это с большим трудом, поэтому он вынужден был наполнить их совместный отдых огромным количеством занятий. Они много купались, играли в волейбол, ездили в Ригу на экскурсии и концерты, то есть постоянно были на людях и в каких-то хлопотах, что несколько снимало эротическую напряженность между ними. Но вечерами Леониду было по-прежнему очень тяжело провожать Есению до дома.
Теплые вечера, действительно, навевали романтическое настроение, и Леонид порой ловил себя на мысли, что невольно присматривается по пути к деревьям, выбирая то, под каким бы ему хотелось устроиться вместе с Есенией «разговоры разговаривать».
Есения, словно чувствуя, какие мысли его одолевают, слегка отстранялась, но Леонид мрачно притягивал ее за руку обратно.
Впрочем, его спасало еще и то, что они с ней постоянно о чем-нибудь беседовали. Леонид никогда не думал, что простое словесное общение может доставлять столько удовольствия. Он рассказывал Есении о себе, о своем детстве, о любимом Ленинграде. Она, хоть и выросла в этом же городе, но многих вещей не знала и потому слушала его очень внимательно. А ему было приятно это ее почтительное внимание.
Однажды, гуляя по Риге, они набрели на маленькую православную церквушку, утопающую в зелени и обнесенную по кругу высокой оградой.
– Смотри, она мне чем-то напоминает одну необычную церковь у нас в Питере… – заметил Леонид. – Ты видела церковь «Кулич и Пасха» на Обуховской обороне?
– Нет. А что в ней такого необычного? – спросила Есения, с интересом оглядываясь на церковь.
– Форма, – ответил Леонид. – Вот приедем домой, я тебя к ней обязательно свожу.
– Давай посидим здесь, тут так тихо, а то у меня ноги немного устали, – предложила Есения. – Расскажи мне о «Куличе и Пасхе».
Они присели на лавочку, скрывавшуюся в тени. Леонид взял ногу Есении и, не обращая внимания на ее протесты, снял туфельку и начал массировать ступню, одновременно рассказывая ей о церкви. Есения затихла, прислушиваясь и к своим ощущениям, и к его словам.
– Эта церковь связана с именами Екатерины Великой, князя Вяземского и архитектора Львова. Когда князя Вяземского назначили директором Императорского фарфорового завода, он свою резиденцию перенес в имение, находящееся, по стечению обстоятельств, недалеко от завода. В этом имении он устраивал балы и «маскерады», на которые стекалась вся петербургская знать. «За хорошее поведение и труды великие» Екатерина Вторая выписала князю Вяземскому немалую премию. На эти деньги он и построил домовой храм, повесив над входом мраморные доски со словами благодарности и восхваления своей благодетельнице. Архитектором храма выступил знаменитый Львов, который построил Петербургский Почтамт и к тому же был вообще энциклопедической личностью – и композитором, и поэтом, и геологом, и археологом and cetera, and cetera. Кстати, этот же Львов нашел под Петербургом бурый уголь и настоятельно предлагал им отапливаться. Но министры, как водится, отклонили поданную об этом отечественную записку, и закупили такой же уголь у иностранцев, кажется, у англичан… Комментарии, как говорится, излишни… Что касается храма, то в то время Львов чрезвычайно увлекался пирамидами и всяческими ротондами, увиденными им в Риме, поэтому и своим храму с колокольней придал вид ротонды и пирамиды. А русский народ сразу же узрел в них родное – кулич и пасху. Эта церковь, действительно, выделялась своей необычной формой, особенно сейчас – на фоне промышленного окружения. Представь себе среди зелени круглое, в форме кулича, белое здание церкви, рядом с которым в виде пасхи серебристо возносится в небо колокольня. Многие, кстати, путают, и почему-то кулич называют пасхой, а пасха, на самом деле, это блюдо, приготавливаемое из творога и подаваемое к пасхальному столу в виде конусообразной горки.
Рассказывая, Леонид вспомнил, как его бабушка, жившая в деревне недалеко от Белой Церкви, учила его готовить вареную пасху. У нее была доставшаяся ей еще от матери, прабабки Леонида, деревянная форма, с которой она за долгие годы пользования отскребла изрядный слой. На форме были вырезаны фигурки голубков, крест и буквы «Х. В.», что означало «Христос Воскрес». Бабушка сажала Леню на лавку, ставила ему на колени кастрюлю с ситом, и он принимался деревянной толкушкой протирать творог через сито. Работа была не из легких, потому что творога бралось много – не меньше двух килограммов, но Леонид, выросший в семье, в которой почитались традиции, пыхтел и выполнял свое дело с удовольствием, осознавая всю важность поставленной перед ним задачи. Потом бабушка забирала у Лени протертый творог, добавляла в него четыре сырых яйца, пол-литра сливок, триста граммов сливочного масла и все это перемешивала с сахаром и солью по вкусу. Дальше они с бабушкой опускали кастрюлю с этой массой в еще большую кастрюлю, наполненную водой, и ставили их на огонь. Леня залезал на табурет и мешал в кастрюле деревянной ложкой, а бабушка одной рукой держала его, а другой – кастрюлю, чтобы он ее на себя не вывернул и сам не сверзился. Главное в этом процессе заключалось в том, чтобы масса начала загустевать, но ни в коем случае не закипала. Как загустеет, они кастрюлю убирали с огня, ставили ее в холодную воду, и Леня уже самостоятельно продолжал мешать в одном направлении, пока творожок не остывал. Ну, а дальше, как все остынет, он брал ложку и тщательно выкладывал творожную массу в форму. Бабушка выносила форму в погреб, клала на нее тяжелый камень вместо пресса и оставляла на день в холоде. Пасха получалась замечательная, на ее бело-желтых бочках проступали и целующиеся голубки, и крест с «Х. В.». Такая пасха хранилась дольше, чем обычная сырая. Правда, у них она и в сыром виде не успевала испортиться… Куличи у бабушки получались тоже замечательные, но в процессе их изготовления Леонид не участвовал, потому что бабушка пекла их рано-ранехонько. Он помнил только, как она его, сонного, обкладывала горячими, завернутыми в рушники, куличами, чтобы они доходили. Она покрывала их глазурью и посыпала цветным маком. Мальчиком Леонид обожал эту поджаристую веселую верхушку. Наверное, этими детскими воспоминаниями и объяснялось то, что он, уже взрослый, любил приходить к церкви «Кулич и Пасха».
– Ты так вкусно об этом рассказываешь, что у меня даже слюнки потекли, – сказала, улыбаясь, Есения и, услышав шум, оглянулась.
К воротам церкви подъезжал свадебный кортеж, впереди которого торжественно катила черная свадебная «Чайка».
– Ой, смотри, свадьба! – обрадовалась Есения. – А мы можем зайти посмотреть? Я никогда на венчании не была…
– Конечно, – сказал Леонид, надевая на ее ногу туфельку. – Пойдем!
Из машин высыпала толпа нарядных людей с букетами в руках, устремляясь в церковь за женихом и невестой.
Леонид с Есенией вошли внутрь вслед за гостями и встали недалеко от входа. Прохладный сумрак церкви таял в мерцающем свете свечей. Старушки в черных платочках деловито сновали вокруг, подготавливая народ к венчанию. Самому народу, чувствовалось, вся эта церемония была в новинку. Впрочем, это и неудивительно. После стольких лет нерелигиозного уклада жизни возврат к старым традициям, ставшим вдруг модными, часто приводил в церковь людей совершенно от нее далеких. Вот и стояли они, озираясь, перешептываясь, не зная, как ступить, какой рукой, как и когда перекрестить лоб.
Мимо Леонида скорым шагом прошелестела юбкой одна из церковных старушек. Зыркнув из-под темного платка в сторону притихшей Есении, она буркнула:
– Хоть бы голову прикрыла, чай, не на танцы пришла!
Есения вспыхнула и беспомощно посмотрела на Леонида. Но тот успокаивающе улыбнулся ей и шепнул:
