некогда любимое синее платьишко. Правда, это было давно, но они еще помнят Верочку в ее любимом синем платье, – о, оно так к ней шло, она была в нем необыкновенно очаровательна… Нет, Верочка, признавайтесь, почему вы от нас скрывали существование такого необыкновенного, такого удачного портрета? Там, Верочка, вся ваша сущность… Как вас понял художник… Кто же он, Верочка? Отчего вы молчите? И отчего во всем этом такая таинственность?..
Сразу после репетиции – не было вечернего спектакля – наскоро перекусив в буфете, Верочка отправилась в Манеж. Пометавшись по первому этажу, взбежала на второй и – тут же, со ступенек, увидела – вот он!
Портрет был поколенный, изображающий сидящую Верочку действительно в ее любимой позе: нога на ногу; руки, скрещенные на коленях, ладонями вверх – будто опрокинутая птица; голова немного откинута назад и слегка набок; рот мило полуоткрыт… «Портрет В. К.» Да, это его, Ромочкина работа.
Когда он писал этот портрет?! Она не позировала ему для портрета! Неужели уже после, по памяти?! Так неужто…
…Уже проходя по мосту через Неву, Вера подумала: зачем же она идет пешком, такой ветер… Надо бы сесть на автобус…
От универсама она прошла не прямо к дому, как обычно, а свернула в сквер, почти пустой в это время. Только малыш беспризорно катался с горы на санках. Отсюда хорошо видны его окна. Освещены.
Это она, только она во всем виновата. В том, что у них ничего не получилось. Не состоялось. А могло бы. И оттого, что могло бы, что было так близко – но лишь коснулось, обдало дыханием возможного счастья – и исчезло безвозвратно, – хотелось горько заплакать.
С Геной тоже ничего не вышло. О Роме Вера старалась не думать. Точнее, просто: не думалось. С глаз долой – из сердца вон. Ее спрашивали о нем, она отвечала: «Я с ним порвала». Да, именно так: оборвала всё, что связывало. Теперь понимает, что поступила просто жестоко: он страдал. Она почувствовала это, стоя у своего портрета.
Не ссорились, внешне все оставалось хорошо. Он сам понял, что «не ко двору», и отошел. Это проклятое его внутреннее благородство, неуверенность в себе! Мог бы и побороться за нее, за Верочку. Почему так сразу уступил ее этому самовлюбленному Геннадию? Вера догадывалась, что тогда с ним происходило: еще больше ушел в себя, еще яростнее мазал свои холсты.
Теперь всё, что прежде, случалось, раздражало в нем, стало казаться трогательным и бесконечно милым. Она – актриса – какое-никакое, но было имя. Зарубежные поездки, гастроли. А он всю свою нищенскую зарплату тратил на краски. В своих единственных потертых джинсах, видавшем виды свитерке. Потом, правда, приобрел сносный костюм, – Вера подозревала: исключительно ради того, чтобы ходить на ее спектакли. Порой его неловко было представлять знакомым. Ее круг: актеры, певцы, балетные – в основном, люди театра. Ей было совестно говорить, где он работает; представляла: «художник». А ведь не верила, считала мазней. Не видела ничего особенного в его картинах. Не понимала, думала: как все, как сотни ему подобных, не больше. Не стоило из-за этого бросать престижный институт и подаваться в сторожа. А оно вон как всё обернулось. Стекляшка оказалась алмазом. Не распознала.
И разве дело только в этом? Им было по-настоящему хорошо вместе. Ни с кем ей больше не было так хорошо вдвоем, как с ним. Какое это, оказывается, счастье: просто быть вместе. Она это тоже поняла слишком поздно.
Теперь эти окна станут ее неизбывной болью…
– Тетя, почему вы плачете?
– Это от мороза, мальчик, что ты? Это от мороза…
**********************************************
Письмо
Если бы отсюда летали самолеты, конечно, он бы полетел самолетом. Мысленно он был уже там, там, возле нее…
Наконец-то. Так долго молчала. Он уже похоронил их отношения навсегда. И вот оно пришло. Пришло! Да еще какое!
Вадим торопил поезд: быстрее, быстрее. Что он останавливается так часто? Быстрее!
Письмо жгло. Оно было там, во внутреннем кармане, от него чаще колотилось сердце. Еще раз перечитать? Нет, не здесь. Никто не должен видеть этого письма, касаться даже взглядом. Это ему письмо. Ему, единственному в мире, и знать о нем не должен никто. Хотя Вадиму казалось: у него на лбу написано, что он слишком счастлив.
Сначала Вадим его ждал. Ждал каждый день, каждый час. Потом решил: письма не будет. Вообще ничего не будет. И перестал ждать. Еще злее вкалывал, брал работу
