сладилось и зазвучало пронзительно-ликующе. Виталик вошел в раж: так острить да шутить стал, что все операторши хохотали, и улыбалась Танечка. Больше того, она на Виталика так хорошо смотреть стала – в общем, так, как нужно смотреть стала. И Виталик в душе уже потирал руки от неизбежной удачи, и от предстоящего крохотного похода, и что за ним последует, тоже.
Но тут-то и случилась та странная вещь, над разгадкой которой потом долго раздумывал Виталик, делая для мамы вид, что пытается выудить что-либо из учебников.
То ли когда Виталик из котельной выходил, по ступенькам поднимался, споткнулся о верхнюю, чуть не пропахав носом землю, – на музыкантов его оркестра от этого сотрясения балдахин, под которым сидели, свалился, и забарахтались они беспомощно, стараясь выпутаться, инструменты побросав. То ли от осознания сверхответственного момента, который им вскоре предстоит, нервные музыканты перекрутили колки (и не выдержали струны), а духовики слишком много набрали в легкие воздуху (что закружилась голова и потемнело в глазах), а у ударников вся сила ушла на замах, но только этот некогда прежде не знающий перебоев оркестрик позорно замолчал вдруг и ни единой ноты так и не извлек. А когда Танечка, шедшая следом, после неудачного Виталикиного выхода, сказала заботливо: «Осторожно», – на этом слове дирижера и вовсе хватил удар.
Всю дорогу они так и прошли молча. Тщетно Виталик пытался хоть что-нибудь выдавить из себя, мучительно стараясь вспомнить свой отрепетированный план, то нажимая в отчаянии на запавшие клавиши, то дергая рваные струны, но гробовое молчание было в душе его. Все восемь минут.
Виталик шел и удивлялся: вот она, Танечка, рядом, – идет молчит, на него косится, и тоже, наверное, недоумевает, что это случилось с Виталиком: только что такой веселый был, шутил, и вдруг…
Потом так же молча вошли в пустую котельную, он за работу принялся, а она писать села. И пока писала, Виталик глядел на нее из-за своих приборов, пропади они все пропадом, и слова не проронил. А потом он остался, а она ушла. Ушла. Виталик стоял в звенящей тишиной котельной и ничего не понимал.
Но была еще надежда что-то поправить; может, еще как-нибудь случай выйдет? В конце концов осенью, когда он вернется из отпуска, уже студентом, – будет все-таки козырь. Всё еще поправится, тешил себя Виталик, больше он так не оплошает.
Вскоре, подходя к одной из котельных, куда его послали работать, Виталик еще издали услышал Танечкин голос – и не поверил собственным ушам: Танечка кого-то отчитывала. Виталик остановился у открытых дверей, не решаясь войти, слушал, как Танечка разносила по кочкам и всех операторов, за то, что бездельничают, и рабочих, и еще кого-то за что-то. И Виталикин оркестрик, звучавший в обычные полтона нежно-лирично, поперхнулся вдруг, закашлялся.
Было уже неудобно стоять подслушивать, и Виталик вошел. Танечка, увидев его, несколько смешалась, сделала еще несколько указаний, но потише, и поспешно вышла.
– Да-а, – протянул один рабочий, – намылила нам шеи.
– Ух, женка кому-то достанется! – крякнул другой.
Виталик стоял и глупо улыбался.
А перед самым уходом в учебный отпуск Виталику случилось быть свидетелем еще одной сцены.
Он как раз ждал старшого и читал в красном уголке газеты. В проеме двери была видна комната мастеров и слышны их разговоры. Виталик различил голос Танечки, приказным тоном дающий какое-то распоряжение своей коллеге – такому же мастеру, как она – Рае. Рая, ответив нарочито смиренно: «Слушаюсь», приставила руку к «козырьку», а когда Танечка вышла, прошипела:
– До чего же командовать любит, блин… Начальница нашлась.
А потом, когда одна из операторш просила положенные ей на ремонт котельной две кисти, а Танечка давала одну, та завозражала: «Нам положено две… Всем давали по две». Танечка резко оборвала ее:
– Хватит вам и одной! У меня и так мало кистей!
И струны, и так последнее время дававшего сбои оркестра Виталика, больно лопались одна за другой, образуя щемящую пустоту…
Осенью, когда Виталик вернулся из отпуска уже студентом-заочником, Танечки не участке не было: ее перевели в управление, на повышение.
Виталик ее встречал иногда. Здоровались. Подреставрированный было оркестрик в душе Виталика настораживался, напрягался, но не издавал больше ни звука.
**************************************************
Таня, пишу тебе…
Таня, милая, пишу тебе, а у самой лицо опухло от слез, и видеть даже стала плохо, потому что горе такое у меня, не дай Бог никому. А горе такое, что я похоронила сына. И потому не писала так долго, что уже несколько месяцев всё плачу, плачу, а теперь и плакать нечем, выплакала все свои слезы. Павлик, кровиночка моя родимая! Приехал с техникума на зимние каникулы домой отдохнуть. С
