принять. Я сам виноват во многом. Но…. Ты все равно не поймешь, не сможешь понять. Я буду думать. И что-то придумаю. Обязательно.
– Постарайся поступить правильно и принять единственно верное решение – навсегда остаться со мной.
– Может быть. Я не знаю. Я тебе позвоню.
– Я люблю тебя. Очень сильно люблю тебя. Помни об этом.
– Спасибо, малыш.
Отнимая трубку от лица, я с удивлением заметила, что она была мокрой. Я плакала? Почему эти слезы не причинили мне боль? Я не знала этого… Я чувствовала себя очень странно – так, как будто что-то не договорила, что-то не сделала.
А через несколько часов я поняла, что произошло. На самом деле я чувствовала себя так, как будто признавалась кому-то другому (самой любви, моей придуманной иллюзии, своей судьбе, мужчине, которого в жизни я еще не встретила), а не реальному мужчине (моему кошмару), не реальному предмету – любви.
– Убирайся.
Поздний сон сладок. Он похож на утомленную птицу, которую с нежностью и болью ты прижимаешь к своей груди. По ночам мир похож на мертвый город. Заскорузлые, серые обломки домов. В темноте не хватает воздуха. И мысли такие же мертвые, как кусок порванного серого полотна, и ничего, кроме отраженной плоскости нескольких забытых минут, по чьей-то злой прихоти внезапно, быстро и навсегда превращенных в вечность.
– Убирайся.
В дождливых лужах отражались мерзлые, мерцающие круги мертвых домов. Я никогда не слышала этого слова – «убирайся». Я никогда не ощущала его наяву. Но, словно длинная тень, каждый раз оно бесконечно отражалось и варьировалось в моем сне, и, просыпаясь по утрам, я просыпалась с этой давящей на меня тенью. Когда тебе говорят «убирайся», кажется, что остановился целый мир. Постепенно ты начинаешь забывать ту грань, за которой сон переплетается с явью, и однажды ты перестаешь различать смутные образы, приходящие из жизни или из снов. Я не помню, сколько прошло дней, когда впервые я поняла, что живу (или существую) в вымышленном мире своих снов. За чертой грани, где сон смешался с явью.
Наверное, так впервые произошло в то утро, когда я проснулась под всеобъемлющей тенью слова «убирайся», слова, которое в реальности мне никто не сказал. Оно пришло ниоткуда, как кошмарная явь родившихся снов, как давящая судорога отнимающего воздух кошмара. Это было даже хуже, чем невидимые оковы, приковавшие ко мне телефон. Это было кошмаром… Я разучилась существовать в четких гранях отведенного под мою жизнь дня. Мне требовалось слишком много времени, чтобы вписаться в реальность.
Я не понимала, что делаю, куда иду, а когда приходила, не понимала, где нахожусь. В мистических религиозных верованиях люди, получившие при физической жизни жуткий удар и познавшие всю глубину внутренних ощущений автоматически превращаются в зомби в том замкнутом пространстве, которое их сжавшийся рассудок отводит для физического существования. Может, это самое верное объяснение, самый верный подход. Психическая нестыковка двух понятий «он вернется» и «убирайся» произвели в моем сознании настоящий хаос. Особенно, если учитывать, что в реальности этих слов мне никто не сказал. Это был просто сон, реалистичный сон, в котором сочеталось и то, и другое. Я проснулась, но так и не вышла из ощущений того сна.
Я жила, не читая листков календаря, я просто отрывала их и сбрасывала на стол. И три месяца, три долгих, растянутых месяца ассоциировались с одним – единственным днем. В который должен был раздаться колокольный звон телефона – осанна, выводящая из забытья. Но телефон не звонил, и день не мог закончиться, и где-то к концу третьего месяца стала понимать, что схожу с ума. Любовь, доводящая до сумасшествия… Чем? Страданием? Но разве можно было назвать настоящим страданием эти растянутые часы? Я разучилась различать лица, забыла человеческую речь и окончательно потерялась в пространстве,
