столетия. Вытянувшиеся вдоль Манхэттена рельсы пересекали сто пять улиц. Несмотря на то что перед поездом скакали «ковбои Вест-Сайда» — всадники с флагом, дорожных происшествий было столько, что Десятую авеню прозвали «улицей смерти». Наконец отцы города подняли дорогу на эстакаду, и стало еще хуже. Ничто так не уродует Нью-Йорк, как его подземка, когда она, как это до сих пор с ней случается на том же Брайтоне, выбирается наружу и гремит над головой. Тридцать лет назад, ко всеобщему облегчению, железнодорожное движение в Вест-Сайде упразднили. Рельсы проржавели, шпалы прогнили, скудная насыпь проросла цепким сумахом и неприхотливой травой. Любивший строй и порядок мэр Джулиани хотел избавиться от руин, но ему не дали чудаки, находившие их живописными. С ними согласился мэр Блумберг, устроивший, на зависть всей стране, самый необычный парк Америки.
В процессе переустройства не так уж много изменилось. Все та же невзрачная флора, стойкая и упорная, как все живое в Нью-Йорке, одряхлевшее железо, гнутые рычаги, россыпь гальки. Дизайнеры парка убедили нас всмотреться в останки индустриальной эры и обнаружить в них ту же романтическую красоту, которую Старый Свет находит в меланхолических развалинах замков. Ничего не убрав, но все благоустроив, парк заманивает прогулкой по дороге никуда. Путь ведет по коридору из жилых домов, позволяя заглянуть в каждое окно третьего этажа. Других это бы раздражало, но в Нью-Йорке любят быть на виду, и цены на окрестное жилье мгновенно выросли.
Когда, спешившись, ты гуляешь по эстакаде, то чувствуешь себя дирижаблем, плавно и неспешно плывущим над асфальтом между рекой и домами. В приподнятом состоянии городская жизнь даже старожилу открывает новое. Неудивительно, что самым популярным стал амфитеатр, со скамей которого можно вдоволь полюбоваться набившим оскомину: потоком машин, толпой туристов, рекламными плакатами и круто уходящими в небо небоскребами. Все то же, но не совсем. Оторвав от будней, парк устраивает медитативную паузу.
Попав в нее, я вспомнил Джона Кэйджа, столетие которого этой осенью отметила Америка. Поскольку его лучший опус «4.33» обходится без нот, композитора поминают минутой молчания — «моментом Кэйджа». Затаив дыхание, я прислушался к звукам города, надеясь опознать чисто нью-йоркский шум. И в самом деле, сквозь шелест листьев карликовой березы, сквозь грохот полицейского вертолета, сквозь мерзкий рев сирен и гнусный — клаксонов до меня донесся инфернальный гул пронизывающей весь город подземки.
«
Решив, что они с Уолл-стрит, я невольно прислушался к горячему разговору на родном языке. Речь шла о сравнительных достоинствах бруклинской бани с той, что в Нью-Джерси.
Лето, слава богу, кончилось, и мысль о парилке грела душу.
Ноябрь
Готовясь к пятидесятилетию со дня убийства Кеннеди, журналисты хватают людей на улице, чтобы задать им один из двух сакраментальных вопросов, ответы на которые должны отскакивать у американцев от зубов, пусть уже и искусственных. Второй — про Луну, первый — о президенте: «Где вы были, когда убили Джона Кеннеди?» «Меня не было в проекте», — отвечают теперь чаще всего, но я-то хорошо помню траур, в который погрузилась моя семья, готовая поменять мертвого Кеннеди на живого Хрущёва. Сам я тогда был маленьким, а вот Бахчанян — большим, во всяком случае, достаточно взрослым, чтобы служить художником в ленинском уголке харьковского завода «Поршень». Несмотря на название, это необъятное предприятие, как все тогда, выпускало танки. В память о них Вагрич издал запертую на амбарный замок брошюру с танком на обложке. О том, что внутри, я узнал год спустя, когда он подарил мне на день рождения ключ от своей книги.
— Смерть Кеннеди, — рассказывал Бахчанян, — потрясла простых харьковских рабочих, и один из
