На этот раз я начал добираться к Венеции с тех ее колониальных окраин, что раньше назывались Далмацией. Здесь любил отдыхать Тито — во дворце Карагеоргиевича. Вышло так, что мы все трое жили в его доме, но в разных странах. Генералиссимус — в Югославии, мы с королем — в Черногории. Ее заново открыли всего за месяц до нашего визита, но марки новорожденной страны уже напечатали. Жалко, что невзрачные. В новой стране меня читали не меньше, чем в Сербии. Так что от раскола я ничего не проиграл, но и не выиграл — как обычно, моих читателей можно было собрать под одной крышей, на этот раз она была XII века.
Встреча началась с дипломатических даров. Хозяева принимали меня как образованного скифа. Чтобы поразить мою и впрямь восприимчивую фантазию, в соответствии с еще живыми в этих краях византийскими традициями мне преподнесли ископаемую диковину — двуглавого орла. «Отечественная разновидность этой державной птицы, — уверяет Татьяна Толстая, — носит на одной голове тюбетейку, а на другой — кепку».
В Черногории, однако, орла венчала корона.
— Неужели так и летает? — спросил я приветливого бургомистра.
— Только на парадах, — успокоил он меня.
Теперь на вопросы предстояло отвечать мне. Сидя в прохладной часовне, история которой была существенно длиннее американской, я купался во внимании черногорцев, путавших меня с кем-то куда более значительным, чем мне удавалось казаться. Чтобы не растерять благодушия, публика стремилась найти общий язык, помимо славянского. Я предложил грибы, которые заметил с утра на базаре. Затем, борясь за внимание и привыкнув считаться с национальными чувствами, особенно молодыми и ранимыми, я уверял хозяев, будто вижу разницу между ними и остальными югославами. Они в ней, впрочем, не сомневались.
— Мы, — без затей объявил мне директор музея, — выше всех в мире.
— Туркам не сдались турками?
— Да нет, просто длиннее. Рост был наиболее ценным, чтобы не сказать единственным, приданым наших бедных принцесс. Они улучшали породу выродившихся монархов всей Европы. Итальянский наследник, скажем, был таким шпендриком, что его чуть не застрелили на свадьбе.
В черногорской воинственности не приходилось сомневаться — музей устилали простреленные в боях знамена.
— В Вене флагов, может, и больше, но они в них сами дырки вертели, а у нас — от турецких пуль.
Я, конечно, не спорил, тем более что директор вел себя по-европейски. В графе «национальность», поспешно введенной в анкеты юной страны, он честно написал: «Не колышет».
— А где, собственно, Черногория? — спросил я, когда мы с ним поднялись на заповедную вершину.
— От горизонта до горизонта, — показал рукой директор, — если, конечно, не смотреть на юг — там, за озером, уже Албания. Ну и равнина не в счет. Зато горы наши. Тут уж точно ничего не растет. Бедность — лучшая крепость.
Моря отсюда видно не было, но раньше оно тоже было чужим. В древнем городе Будва пролегала граница между Турцией и Венецией. В сущности, так оно и осталось, но теперь границу между Востоком и Западом отмечали русские. Они стремительно скупали недвижимость, ибо, потеряв одну империю, торопились сколотить другую, обойдя на этот раз проклятые проливы.
— «
— Да уж, красотища.
— Да нет, отель так называется. Говорят, жена Лужкова строит.
Не зная, что сказать, я извинился.
— Ничего, эти хоть не бомбят, как янки.
Я опять извинился.
— Но пляж подчистую скупили. У нас ведь можно до ноября купаться. Русским, конечно.
