Жизнь Брайана
Тоскану называют вторым Манхэттеном еще и потому, что сюда хочет перебраться каждый второй житель нашего острова — который может себе это позволить. Остальные об этом мечтают. Поэтому я не особенно удивился, повстречав среди местных одного уж слишком хорошо говорившего по-английски. К тому же итальянцы одеваются со вкусом, а этот походил на огородное пугало. Застиранный комбинезон, старательно вымазанный землей на коленях, чоботы в глине, дырявая соломенная шляпа и свежие мозоли, в чем я убедился, когда мы знакомились. Больше всего Брайан напоминал фермера из ранних голливудских фильмов. Он и в самом деле приехал сюда из Калифорнии, из Силиконовой долины. На вид ему не было сорока, но теперь я знаю, как миллионеры живут на пенсии.
В Италию Брайан попал, исправляя ошибку. Страстно полюбив компьютеры, он превратил бескорыстное увлечение в доходную работу. Оставшись без хобби, Брайан зачастил в Тоскану, норовя забраться поглубже. Так он нашел поместье, где ничего, если не считать электричества, не изменилось с 16-го столетия. Вино — свое, помидоры — с грядки, мясо мычало в стойле, собаки приносили зайцев, и солнце садилось за горой, даже забравшись на которую нельзя было разглядеть ни одной фабричной трубы.
С каждым годом интервалы между отпусками становились короче. Брайан научился любить жемчужную тосканскую зиму и читать тощие газеты. Так продолжалось до тех пор, пока Брайан, поняв, что всех денег не заработаешь, решил опроститься, как Толстой. Он продал свой огромный дом в Калифорнии и купил еще больший здесь, в соседней деревне. Теперь вместо газона у него огород, вместо корта — виноградник, в гараже — трактор, в подвале — бочки и всюду — навоз.
Брайан все еще знал каждый ресторан в Тоскане, но теперь производство его интересовало больше потребления, и он усердно учился жать масло из своих оливок, не давая им состариться даже на сутки.
— Не скучно? — спросил я, прикинув его жизнь на себя.
— Какое! — азартно ответил Брайан. — Разве с Берлускони соскучишься!
Прерафаэлиты
В детстве мне казалось, что Ренессанс придумал Сталин. В те времена Рафаэля печатали в «Огоньке», остальные художники ему подражали.
На самом деле все было иначе. Ренессанс не открыл наше время, а увенчал собой Средневековье, сложив его с античностью. Когда Рим уже и еще не был Римом, Флоренция считалась Афинами, что не мешало ей верить в христианского Бога. Водораздел проходит по рубежу веков. В XV эта сказка родилась, в XVI исчезла. Но фрески остались. Главное в них — цвет.
В старинных городах, как в трущобах из Диккенса, все бурое и нет зелени. Такова до сих пор Сиена, что не мешает ей быть прекрасной. Обожженная глина кирпичей и почерневший кармин черепицы складываются в такую гамму, что боишься проснуться. Оно и неудивительно. Это палитра тосканской земли, которая издавна служила художникам красками: к югу — «сиена жженая», к востоку — «умбра коричневая». Но так рисовали города, людей писали яйцами. Для стариков и демонов темперу замешивали на темных яйцах деревенских кур, светлые яйца городских несушек шли на мадонн и ангелов.
По сюжетам ренессансная картина не отличалась от иконы, но выполняла другую функцию. Икона переносит нас в иной мир, картина позволяет в него заглянуть — как в окно. Там всегда красиво, что бы ни изображал мастер: казнь, смерть или вечные муки. Красота — не цель, а побочный и неизбежный продукт искусства, конечно, не любого, а того, что мы так любим. Начитанный в Платоне флорентийский художник, зная, что идеал недоступен, как солнце, писал его солнечными лучами. Не будучи, разумеется, солнцем, лучи давали представление о светиле, низводя небо на землю.
