рассказывал им историю из Библии, каждый раз новую. Сильвер особенно любил чудеса: расступившееся море, манну небесную, ключ, забивший из скалы, десять казней. Чак предпочитал сражения. Либо таков был талант Рубена-рассказчика, либо — устройство библейского текста, но обычно отцу удавалось заинтересовать обоих.
— Именно так, — соглашается он, как и положено настоящему раввину. — Мудрецы трактовали самоубийство Саула как особый случай. Поэтому, если в ситуации имелись смягчающие обстоятельства, раввины могли подходить к вопросу более гибко.
— Что применимо к большинству самоубийств.
— Это правда. Думаю, в этом и был смысл.
— Лазейка, — говорит Сильвер. — Неплохо.
— Сочувствие, — отвечает Рубен.
— Ты говоришь «томат», я говорю «помидор».
Отец, нахмурившись, качает головой. Вот почему они никогда не говорят о религии.
— Я лишь хочу сказать, что самоубийство — это и с моральной, и с духовной точки зрения очень зыбкая зона. Забудь о религии, забудь о Боге, если на то пошло.
— Сделано.
Рубен бросает на него усталый взгляд.
— Это серьезно.
— Прости. Знаю.
— У тебя есть семья. У тебя есть дочь. Пусть до сих пор все было нескладно, но Кейси еще совсем девочка. У тебя море времени стать для нее тем отцом, каким ты хотел бы быть. Стать человеком, которым ты думал стать, до того как… — его голос обрывается. Он впервые так открыто говорит о том, какой ему видится жизнь Сильвера.
— До того, как что, пап?
— До того, как ты потерял себя.
Сильвер хочет разозлиться, но злость не приходит. Напротив, оказывается, что он пытается побороть слезы.
— Я не знаю, что произошло, — выговаривает он еле слышно.
Рубен кивает и гладит его по коленке. Сильвер видит старческие пигментные пятна и морщины на руке отца. Все мы стареем, думает он, распадаемся, клеточка за клеточкой, с бешеной скоростью.
— Не раскисай, — бодро говорит Рубен, сворачивая к кладбищу. — Мы на месте.
— Да, так вот об этом — зачем мы сюда приехали? Я не знаю этого парня.
— А ты думаешь, мне каково? Я должен произнести речь.
— Это сильно.
Рубен пожимает плечами.
— Могло быть хуже, — он поворачивается к сыну. — На мне мог быть смокинг восьмидесятых годов.
Сильвер смеется. Они оба смеются. У них одинаковый смех.
Эрику Зайрингу было двадцать пять, и он жил один в какой-то дыре в Бруклине, покуда не умер от передозировки наркотиков. Сильверу этого никто не говорил, но он сам догадывается по тому, о чем люди не договаривают, по тому, как осторожно подбирают слова все, кто произносит речи. Его отец упоминает мучительную борьбу Эрика, бесконечную любовь его родителей и многократные попытки помочь ему. И тот столь трудно достижимый покой, который он наконец обрел.
Огромное белое одинокое облако проплывает по небу. Такое густое, что в нем можно разглядеть все что угодно — женские туфли, плачущего клоуна, профиль Зигмунда Фрейда. Это скромные похороны, у могилы собралось человек тридцать, в основном друзья матери Эрика. Отец Эрика, лысеющий и невзрачный, стоит в стороне, ему явно неймется, он здесь не на месте. Версия Сильвера — они развелись уже так давно, что стали чужими. Мать Эрика, миниатюрная и привлекательная, плачет и с чувством кивает
