— Странно, как бывает, — вынырнув из своих размышлений, проговорил он. — Иногда довольно напросте пройти по городской улице, чтобы заиметь недоброжелателей…
Майор едва заметно кивнул, давая понять, что Олег не ошибся в выводах. Прежде чем выйти, Трегрей произнес еще кое-что.
— Поверьте, Алексей Максимович, — сказал он. — Нет никаких причин для беспокойства. Подобные недоброжелатели — сущий пустяк по сравнению с истинным врагом.
Эта идея засияла в голове Сани Гуся внезапно и мгновенно. Как полуденное солнце в разрыве темных дождевых туч. Как же он раньше об этом не подумал-то?! Надо же, полночи крутился на скрипучей койке, изо всех сил напрягал мозг, пытаясь придумать, как же избавиться, наконец, от треклятущего Гуманоида, а тут… Всего-то и стоило припомнить, каким образом он сам когда-то сменил место службы!
«Притыриваешь дурь в каком-нибудь неприметном предметике, — улыбаясь в темноте во весь рот, радостно прикидывал Саня, — и подсовываешь предметик этому гаду Гуманоиду. Ну, в той же зажигалке можно запрятать… как тогда. Хотя Гуманоид не курит, вообще-то… Да велика беда! В авторучку можно засунуть. Или… Или в мыло закатать. В тюбик зубной пасты, наконец! А как подсунешь — так дать сигнал кому надо. Не Глазову, нет. Нефедычу! Уж он-то церемониться с Гуманоидом не станет. И главное, подсказать старшине, чтобы он обязательно прилюдно этого наркомана проклятого разоблачил! При всех, чтобы не отвертелся! Впрочем, Нефедыч об этом и сам догадается. Уж у него зуб на Гуманоида такой… клычище целый! И готово дело. Глазов, возможно, Гуманоида от следствия и отмажет — с него станется. Но от перевода в другую часть рядовой Василий Иванов не уйдет. А это важнее всего. Чтобы Гуманоид треклятущий уехал отсюда к чертовой бабушке. Или еще куда подальше…»
Дурь у Гуся была. Не так давно прикупил и заначил — на Новый год раскумариться, чтобы праздник получился настоящий, как у всех нормальных людей. И не какая-нибудь синтетическая дрянь, от которой, говорят, мозги сохнут. А самая настоящая чуйская муравушка… ну, по крайней мере, в том Гуся продавец уверял — что настоящая, чуйская. Жалко, конечно, но… Да ни хрена не жалко для такого дела!
Вот только как к Гуманоиду подобраться? Это сложновато будет…
Улыбка Сани потухла… Но только на мгновение. Хохотнув, он прищелкнул пальцами и рывком перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку. Чтобы неудержимо рвущимся из нутра хохотком не привлечь ничьего желания.
Да Сомик же! Как он о Сомике умудрился забыть?
Эх, и славно тогда придумалось все-таки: записать на телефон ту сортирную потеху! Никуда теперь Сомик не денется, сделает то, что ему скажут, — и посмей он только рыпнуться!
Саня Гусь еще долго лежал без сна, прыская в подушку и подергивая от восторга ногами.
Ефиму неделю назад стукнуло уже двадцать два, но он все еще жил в родительском доме, где ему были отведены две большие комнаты на третьем этаже. Отец был против, чтобы Ефим переезжал куда бы то ни было, хотя бы и с целью получения высшего образования. Отец говорил: «Хрена ли нам в этих Сорбоннах и Кембриджах? Полезешь туда — от реальной жизни оторвешься, родину понимать перестанешь. А в Москву тем более не пущу. Станешь там бабло мое профукивать, на кабриолетах рассекать и дрянь всякую нюхать — к тридцати годам от мозгов клюквенный сироп останется. Поживешь при мне, я тебя сам уму-разуму научу. Я, сына, такие университеты прошел… вспоминать страшно. А вышка от тебя не уйдет. Я сам вышку в тридцать семь закончил, а через год после того и кандидатскую степень приобрел. А ведь в свое время после седьмого класса из школы вышибли. Сказал бы кто мне тогда, что кандидатом буду, со смеху бы помер… А теперь — посмотри-ка на меня, а?»
Лет с восемнадцати был Ефим при отце, Михаиле Сигизмундовиче, кем-то вроде ординарца. В двадцать Ефим уже улаживал кое-какие отцом начатые операции. В двадцать один начал крутиться больше самостоятельно, но под отеческим присмотром, конечно, — вел дела двух принадлежащих лично ему магазинов, одного кафе и полудюжины станций ТО.
Сегодня утром Михаил Сигизмундович, отхлебнув из высокого бокала глоток темно-оранжевого
