непроизвольно прикидывал, как выполнить требуемое поскорее и без лишних усилий, а может быть, и вообще не выполнять. Если предоставлялась возможность поиметь какую-либо выгоду, он с радостью за эту возможность хватался, полагая, что это вполне справедливая компенсация за неизмеримую скуку казарменной жизни. Внутренне он отдавал себе отчет в том, что не является военнослужащим, защитником Отечества, воином, офицером на самом деле. А попросту притворяется, подчиняясь обстоятельствам, играет по обозначенным правилам. В самом начале службы он даже комплексовал по этому поводу. Но очень быстро сообразил, что не один такой. Почти все из его окружения, за редким исключением, точно так же притворяются и играют, не вкладывая в то, что делают, силы души. Позже он пришел к мысли, что такое положение дел свойственно далеко не только армии. Так везде, во всех сферах. Людям, по большому счету, все равно, чем заниматься, лишь бы эти занятия были удобны и выгодны для них. А за этим стремлением к удобству и выгоде пропадает понимание того,
Бородуля залил миску с очищенной картошкой водой, поставил на плиту сковородку, взялся за лук.
«Так вот он чем всех раздражает, этот Гуманоид! — вдруг подумал он. — Гнет к тому, чтобы всякий на своей должности жилы рвал, жил тем делом, которым занимается — вроде того… Ну или, по крайней мере, более-менее точно выполнял, что от него требуется, а не создавал иллюзию деятельности. Не-ет, такого не будет, уважаемый Василий Морисович. Дураков нет, повывелись. Одни умные остались…»
Старлей ссыпал нашинкованный лук в скворчащее масло, добавил туда же потертую на крупной терке морковь.
Еще одна неожиданная мысль посетила его, когда он снимал пену с бульона.
«А все-таки, в этом кое-что есть, — подумал он. — Одно дело прыгать всю жизнь из профессии в профессию или все усилия свои направить исключительно на то, чтобы взобраться повыше по карьерной лестнице. Другое дело — жить в своем труде так, чтобы все-таки оставить после себя какой-нибудь след… Хотя бы в доброй памяти окружающих…»
Встреча — последняя, окончательная, решающая — была назначена субботним утром в кабинете Самородова…
Полковник Семен Семенович Самородов поначалу подумал, что ослышался. Он выпрямился в кресле, пристально посмотрел на майора Глазова, стоявшего по ту сторону полковничьего рабочего стола, поморгал глазами…
— Что ты сказал? — все еще не веря, спросил Самородов.
— Я, товарищ полковник, эти бумаги подписывать не буду, — проговорил Алексей Максимович.
Майор смотрел на Самородова исподлобья, руки его были сцеплены костистым замком на уровне живота.
Семен Семенович несколько раз открыл и закрыл рот. Потом очень тихо осведомился:
— Почему?
— Это противоречит моей совести и моему служебному долгу, — ответил Глазов.
— Что?! — ахнул полковник.
Алексей Максимович повторил.
Самородов несколько минут молчал. Он был ошарашен. Он не знал, что ему делать сейчас. Смеяться? Гневаться? Уговаривать? Что такое происходит с этим майором? Он… с ума, что ли, сошел? Полковник так и спросил:
— Ты с ума сошел, Алексей Максимыч?
Глазов отрицательно качнул головой.
— Да в чем дело-то?! — прорвало, наконец, Самородова. — Ты… комедию ломаешь передо мной? Цену набиваешь? — при последнем предположении голос его окреп надеждой.
— Ни в коем случае, — сказал Глазов. — Я не буду ничего подписывать. Я не буду участвовать в
