— Папа Климент опубликовал буллу против короля Генриха Восьмого. Теперь ваш государь официально отлучен от Церкви.
34
Жаккард ушел. Брат Эдмунд погасил огонь и запер лазарет. А я все думала, что сулит нам эта новость. Отлучение было крайней мерой, к которой прибегали нечасто. Последний человек, которого его святейшество Папа отлучил от Католической церкви, был Мартин Лютер, и это случилось в 1520 году.
Я вспомнила, что говорила Гертруда, когда мы ехали в Лондиний. «И священной обязанностью всех христианских монархов станет смещение его с трона. Мало того, мы, его подданные, не будем иметь права сплотиться для защиты короля. Вот что будет, если его святейшество предаст Генриха анафеме».
Пока мы сидели в лазарете, на улице похолодало. Воздух был влажный, чувствовалось, что скоро пойдет снег. Улица опустела, больше никто не распевал веселых рождественских песен. Горожане попрятались в дома, сидят себе в тепле у каминов и наслаждаются праздничной трапезой.
Мы вышли на Хай-стрит, и в самом конце ее я увидела группу людей, очень медленно шагавших к центру города. Приглядевшись, мы с изумлением узнали брата Освальда и его товарищей, которые накануне отправились в Элсворт. Уж их возвращения мы никак не ожидали.
Монах-цистерцианец казался таким измученным, что я испугалась: вдруг он сейчас упадет посреди улицы и больше не встанет. Товарищи его выглядели не лучше: грязные, оборванные, все в синяках и ссадинах.
— Что с вами случилось? — вскричала я.
— Все хорошо, сестра Джоанна, — слабым голосом произнес брат Освальд.
— А где же тот человек, который собирался присоединиться к вам в Элсворте? Что-то я его тут не вижу? — спросил брат Эдмунд.
Никто ему не ответил.
Тут из дома Соммервилей выскочил раздетый Артур: он переживал, что меня так долго нет. Я прогнала мальчика обратно, пообещав, что приду буквально через несколько минут. И вскоре все мы уже сидели за праздничным столом.
Сестра Винифред, как и подобает гостеприимной хозяйке, радушно приветствовала брата Освальда и его товарищей. Пока я ставила перед каждым чашу с рождественским пуншем, она ловко разделила угощение, предназначавшееся для четверых, на десять порций. Каждому гостю досталось по кусочку жареного гуся и ломтику пирога. Пирог получился чудесный: баранина с приправами была верхом совершенства, да изюму было положено ровно столько, сколько надо.
Артур, как и все дети, просто обожал Рождество. «Интересно, — подумала я, — помнит ли он прошлый праздник?» К тому дню он уже лишился родителей и находился на севере Англии, в доме своих пребывавших в трауре родственников. Маленький сирота был никому не нужен, пока за ним не приехал мой отец и не забрал его с собой на юг. Ну а что касается позапрошлого Рождества, которое Артур праздновал с мамой и папой, то о нем он точно ничего не помнит: слишком мал был два года назад. Я молила Бога, чтобы бедная Маргарет на небесах знала: с ее сыном все в порядке, он окружен любовью, я не подвела свою любимую сестренку и свято чту ее память. Но что бы Маргарет подумала, услышав, что я воспользовалась ее мучительной тайной, чтобы проложить себе дорогу обратно домой, в Дартфорд? Я терзалась угрызениями совести. Неужели нельзя было отвоевать свободу как-нибудь иначе?
Но сегодня хотя бы Артур был счастлив: его улыбка, любопытные глазенки, непосредственный смех — все это очень радовало сидевших за столом; правда, цистерцианцы по большей части помалкивали. А брат Эдмунд ни о чем их не спрашивал; как всякий хороший хозяин он просто делал все, чтобы гостям было комфортно в его доме. Но я достаточно хорошо его знала и понимала, что мой друг, впрочем как и я сама, слегка озадачен. В Элсворте явно что-то случилось. Но что?
Появилась Кити, чтобы убрать со стола. Я попросила сестру Винифред присмотреть за Артуром, а сама решила пригласить брата Освальда и его товарищей к себе домой, чтобы показать им свой новый ткацкий станок. Брат Эдмунд вызвался нас сопровождать.
Цистерцианец, услышав мое предложение, покорно склонил голову:
— Если тебе так угодно, сестра.
Монахи с огромным интересом осмотрели станок и ту часть гобелена, которую мы успели соткать за первые несколько недель. И ни один из них, в отличие от Жаккарда, не усмотрел в образе феникса символ будущего возрождения монастырей.
В своем доме я чувствовала себя увереннее и решилась задать им давно вертевшийся на языке вопрос:
