Такое впечатление, что он совершает какой-то священный ритуал, не вызывающий у него вдохновения. Я сижу в другом конце комнаты и смотрю, как он все бросает и бросает карты. Около трех часов он вдруг поднимает взгляд, но не на меня, а на потолок. «Я знаю, ты там», — говорит он. Это было как удар по почкам. Я ошеломлен. Такого никогда не случалось. «Я знаю, что ты там, — снова говорит он, на этот раз уже не глядя вверх. — Ты не можешь ставить себе в заслугу то, что произошло со мной».
Это становилось интересно.
9. В течение следующего часа я стараюсь сидеть еще тише, едва дышу. Я пытаюсь понять, как этот метис угадал мое присутствие — я ведь был очень осторожен. Конечно, и я могу в чем-то ошибиться, но не по беспечности. Я всегда соблюдаю осторожность. Я жду, что он снова обратится ко мне или вызовет полицию. Если придется, я, конечно, сбегу, но лучше бы обошлось без полиции. Мне хочется понять, что с ним происходит. Примерно в шесть часов он начинает готовить ужин. Продукты те же, что и в ланч — курица и перец, обжаренные в той же сковороде. Тарелками он не пользуется. Только теперь у него на десерт банан. Очищая его, он снова заговорил: «Это было не смешно. Все это сплошное вранье. На самом деле все не так. У нас нет диктаторов в этой стране». Вот уж этого я никак не ожидал услышать. «Нечего врать», — говорит полумексиканец, ни к кому не обращаясь.
Раздается телефонный звонок. Невероятно пронзительный — сигнал поставлен на самую большую мощность, а аппарат находится прямо у меня над головой. Он медленно подходит к телефону и снимает трубку. Я окаменеваю. Он стоит в трех шагах от того места, где я скрючился на полу. Если сегодня днем он знал, что я у него в доме, как он мог не знать, что сейчас я прямо рядом с ним? Это не укладывается у меня в голове.
— Перестань мне надоедать! — говорит он в трубку и кладет ее.
Через десять секунд телефон снова издает оглушительный трезвон. Он снимает трубку, не дожидаясь, когда звонок умолкнет.
— Послушай, — спокойно говорит он, — если ты не перестанешь меня преследовать, я перебью всю твою семью. Я сожгу твой дом и порублю всю мебель. Я не стану молиться ни за тебя, ни за твоих детей, ни за твоих внуков. Я стану тебе сниться. Я свяжусь с Роберто Дюраном.[38] Мы с ним были близкими друзьями. Ты это знаешь? Ты меня понимаешь? Хорошо.
Он снова кладет трубку без каких-либо признаков волнения или раздражения. У него на лице одно и то же выражение, для которого в английском языке нет названия. Что-то вроде застывшего сочетания скуки, сожаления и чувства собственного достоинства. Может, в немецком языке есть подходящее определение.
Старик медленно поднимается на второй этаж. Я крадусь следом и уже ничего не боюсь.
10. Я иду за ним в спальню, которая выходит на открытую веранду. И снова его дом поражает меня своим великолепием — дорогая мебель, шторы, обои и покрывала выдержаны в синих и золотистых тонах. И все это старинное и слегка запущенное, но роскошное. Не знаю, кто декорировал дом, но уверен, что не сам старик. Здесь наверняка обитала женщина, может, не так давно. Повсюду вышитые подушки.
Полумексиканец сидит на балконе. Тут два пластиковых кресла, и я осторожно занимаю свободное кресло. Мы сидим и смотрим вокруг. Невыносимая жара к вечеру сменяется приятной прохладой. Его дом выходит на запущенный парк. В центре парка видна старая баскетбольная площадка — кольца без сеток, потемневшие деревянные щиты, покрытие площадки все в трещинах. На площадке играют два человека, больше в парке никого нет. Они играют один на один и носятся по всей площадке. Они играют увлеченно, хотя не соблюдают правила и редко попадают в кольцо. Один из них черный, другой — белый. Оба будто поменялись местами: белый парень худой и спортивный, но часто промахивается и слишком нервничает. Черный ловко забрасывает мяч прямо в кольцо и знаком с правилами, но слишком медленно и предсказуемо перемещается по площадке, почти не отрывая ног от земли. Ни одного, ни другого не назовешь способным игроком. Оба уже в том возрасте, когда трудно играть в команде, поэтому они играют друг с другом. Они промахиваются по пять раз подряд. Задыхаются от напряжения, поэтому не разговаривают.
Мы со стариком наблюдаем за игрой. Точнее, он следит за игрой, а я — за ним. Глаза его бегают из стороны в сторону, становятся живыми и острыми. Понятия не имею, почему ему так интересно. Хотелось бы мне влезть к нему в голову и посмотреть на игру его глазами. Что он видит? До меня вдруг доходит, что я никогда этого не узнаю, сколько бы за ним ни наблюдал. Я начинаю серьезно сомневаться в своем проекте. Вот я сижу рядом с человеком, который находится в одиночестве, сижу совсем рядом, вижу, что в голове у него роятся какие-то мысли… и, однако, я ничего, ровным счетом ничего не узнаю о нем.
— Напрасно ты это делаешь, — вдруг говорит он.
«Он обращается к игрокам», — думаю я. Как будто он ответил на мои вопросы.
— Не стоит этого делать, — продолжает он. — Однажды это уже пробовали провернуть, еще в семидесятых, с Картером[39] и Эчеверриа.[40] Только всем на это наплевать.
