то спускаясь в катакомбы, то обходя разбросанных по округе наблюдателей.
Дозорный с крыши соседнего дома прислал весточку в половине шестого.
– Шпики разъезжаются, – сообщил присланный им чумазый парнишка.
Я отпустил его и повернулся к Густаву:
– Что с экзорцистом?
– На месте, – отозвался чернокнижник, мрачный, будто сама смерть.
– Откуда такой похоронный тон? – усмехнулся я, продолжая виноградина за виноградиной обдирать кисть.
– Не нравится мне здесь, – в очередной раз заявил Густав. – Не стоит лезть в это пропащее место. Я даже отсюда чувствую, как оттуда веет Тьмой.
– Переживу как-нибудь.
– Не уверен.
– Вот и поговорили, – усмехнулся я и спросил вернувшегося из подвала Хмурого: – Долго еще?
– Не меньше часа.
Но где час, там и два, поэтому в катакомбы мы спустились только поздним вечером. Знакомой дорогой пробрались в комнатушку и полюбовались на проем в потолке с полностью спиленными прутьями.
– Сделал! – с законной гордостью заявил жулик, из покрасневших глаз которого ручьем текли слезы.
Я выудил из кошеля пять крон, сунул ему и приказал:
– Поднимаетесь во двор, берете вино и дуете куда-нибудь за город отмечать юбилей его величества. Об этом – молчок, если не хотите на дыбе очутиться.
– Мы ж с пониманием, мастер! Никому ни словечка, – уверили меня парни и поспешили на выход.
Густав глянул на отверстие в потолке и без особой надежды спросил:
– Так понимаю, тебя не переубедить?
– Нет.
– Твоя жизнь, – пожал плечами чернокнижник, содрал заранее расшатанную крышку с одного из бочонков, но высыпать его содержимое на пол не стал. – Будет больно, – предупредил он меня.
– Переживу.
Я хрустнул костяшками пальцев, покрутил головой, разминая шею, и поднялся на приставленную к стене лестницу. Ухватился за край каменной кладки, подтянулся и не без труда протиснулся в узкий проем. Прополз, уже начал подниматься с колен и неожиданно вновь очутился на полу.
Ноги отнялись, тело враз утратило всякую чувствительность, накатил лютый холод. Никакой Тьмы, никакого призрачного огня – перед глазами просто стало белым-бело. Кругом раскинулась белая-белая-белая гладь. И на ее бесцветно-белом фоне скользили столь же бесцветно-белые фигуры.
Но нет, не фигуры – души. Души замученных здесь людей.
Они прильнули, и боль лютым холодом затопила сознание, а перед глазами, сливаясь в единое целое, замелькали жуткие видения пыток и смертоубийств.
Обывателя отголоски чужих предсмертных страданий неминуемо свели бы с ума, обывателя – да, но не меня. Слишком много смертей видел, слишком многих отправил в Бездну сам.
Не проняло.
Боль – иное. Когда тебя рвут на куски судороги, не имеет никакого значения, насколько зачерствела твоя душа. Плоть слаба, и только Святым было дано совладать со своей смертной природой и отрешиться от земных страданий.
Я Святым не был. Но и обычным человеком не был тоже.
И потому, тихонько подвывая, пополз по холодному полу прочь от вмурованных в пол железных колец, черневших на стенах потеков крови и заполонивших комнату безнадеги, страданий и Тьмы.
У двери пыточной стало легче. Все же с болью я был знаком не понаслышке, боль – вечный спутник моей профессии: не только ты режешь глотки другим, зачастую режут тебя. Без лишней спешки, со вкусом, давая прочувствовать каждый миг. А уж когда в заполоненную Скверной душу врезается яростная молитва праведника, – и вовсе начинаешь завидовать мертвым.
Навалившись на дверь, я неожиданно легко распахнул ее и вывалился в коридор. Там сплюнул кровавую слюну, облизнул прокушенную губу и уселся на каменном полу, ожидая, пока окончательно прояснится сознание.
А как немного пришел в себя, первым делом достал нож.
