банками, кусками дерева, высушенными корешками, перьями, камнями и книгами. Другие книги в кожаных и деревянных переплетах были как попало свалены в кучу на полу; все было разбросано будто бы в бешеной ярости или в результате борьбы. Ощущался легкий запах скипидара и каких-то других веществ, которые я не мог идентифицировать. Газ не был проведен к этому зданию; фонарь, в котором было немного керосина и какое-то подобие фитиля, был опрокинут на затоптанный ковер — удивительно, что эта могила не стала погребальным костром.
Тело лежало возле холодного камина, оружие убийства зловеще торчало из груди. Убитый был высоким мужчиной, когда-то сильным, но нищета, похоже, подорвала его силы задолго до такой жестокой кончины. Саваном ему служил только поношенный, испачканный сажей твидовый костюм, а его глаза, серые, как тусклое зимнее небо, все еще были открыты, и в них застыло первое мимолетное видение потустороннего мира и последний взгляд на суровую жизнь на этой земле.
Ни моя работа с ранеными в Афганистане, ни тяготы войны не подготовили меня должным образом, как могут подумать некоторые, к работе с Холмсом. Нам приходилось сталкиваться с огромным количеством зла и печали, и мы всегда видели их трагические последствия. Убийство, поджог, взяточничество, вымогательство, лжесвидетельство, какое только можно себе представить (а бывало и такое, что вовсе невозможно)… Мое сердце всегда было с жертвами, как с мертвыми, так и с выжившими, но даже если мы могли обеспечить им правосудие, мы не могли избавить их от боли и утраты. Как медик я стремился вылечить, но порой, должен сознаться, я приходил в отчаяние из-за невозможности что-то изменить. И этого беднягу, лежащего мертвым в таком убогом месте, служившем ему домом, уже невозможно было спасти. Мной овладела глубокая печаль, и я никак не мог с ней справиться.
Наверное, Холмс почувствовал мое необычное уныние. Он, преисполненный энергии, уже успел обойти комнату, наклониться и осмотреть книги, бумаги, нечеткие отпечатки обуви, золу в камине и само тело — в частности, пальцы умершего странного зеленоватого оттенка; он обнюхал горшки и банки и исследовал смесь из непонятных веществ. А теперь выпрямился и, устремив на меня взгляд острее, чем кочерга, вонзенная в тело жертвы, сказал:
— Он был подделывателем, Ватсон, и прекрасным. Вне всяких сомнений, когда-то это приносило ему значительный доход. Его одежда, хоть износилась и сильно пообтрепалась с годами, когда-то была высокого качества. Что-то привело его к стесненному положению, так что он едва сводил концы с концами, и он вынужден был подделывать банковские чеки и контракты, ведь его обычный труд мог принести ему лишь жалкие гроши. Посмотрите сюда, видите — он порвал несколько своих подделок; возможно, часть их он сжег. Но взгляните-ка на это!
Он протянул мне книгу в потрескавшейся кожаной обложке. Я открыл ее и ахнул: в ней были страницы из ценнейшего древнего пергамента и надписи на латыни. Буквицы были украшены миниатюрными замысловатыми изображениями зверей, пейзажами, фигурами людей, некоторые рисунки были с золотым тиснением; края обвивали листы плюща, цветы, чередующиеся с очертаниями животных, лентами и переливающейся тесьмой. Это было произведение искусства.
— Часослов, — объяснил мне Холмс, — приблизительно тринадцатый век, полагаю.
— Должно быть, очень ценный! А другие — такие же солидные и древние? Возможно, он хотел продать их…
Я сделал паузу — блеск в глазах Холмса говорил, что он уже давно связал все воедино, тогда как у меня в голове эта связь лишь смутно зарождалась.
— Это подделки, Ватсон, но более гениальные, чем эти порванные контракты. Видите ручки на столе и содержимое банок? Перемолотые пигменты из малахита, меди, корня марены и тому подобного. Деревянные шарики, лежащие вместе с гвоздями в банке из-под варенья на подоконнике, — это чернильный орешек, он станет чернилами через несколько дней — этот малый был явным приверженцем аутентичности.
— Так вот что это такое! Господи, а я уж было подумал, что это касситерит! — воскликнул инспектор, но сразу же затих под недовольным взглядом Холмса, который продолжил:
— Пигменты были смешаны с яичным белком, и, вероятно, они окажутся в составе того белка, что на ковре. Каменная плита и агатовый пестик служили для измельчения. В любом случае, многие рукописные книги были сожжены в огне; такой вид золы и сажа на одежде жертвы могли получиться только из кожи, пергамента и красящего пигмента льняной и шерстяной ткани. — Он наклонился и извлек из кучи золы кусочек ткани. Рассмотрев его поближе, я понял, что это обрывок бирки с одежды.
— Она от пальто убитого? — спросил я.
Он покачал головой.
— Нет, но и то и другое — ирландского производства, лучший твид изготавливается именно там. Я все больше склоняюсь к мысли, — продолжил он с нотками разочарования в голосе, — что поспешил сегодня выпроводить нашу первую гостью, явившуюся утром. Мне нужно было довериться своей интуиции — женщина связана со всем этим.
— Не убийца, естественно, но — ее муж? — Я с трудом сдержался, чтобы не произнести имя этого человека, чувствуя, что
