Ноябрьские туманы предельно сгустились в ту особую ночь 1890 года, и те из моих пациентов, у кого не было простуды, страдали плевритом. Я шел по Бейкер-Стрит, увидел свет в окне моего друга Холмса, и мысль о густом роме или, по меньшей мере, горячем чае — на самом деле мне было все равно, что будет этим горячим, — заставила меня позвонить в дверь и войти прежде, чем я успел назвать свое имя.
Холмс наигрывал что-то неопределенное на своей скрипке, глядя на огонь в камине. В первый момент мне показалось, что он снова под воздействием кокаина. Затем я увидел распечатанный конверт, лежавший напротив фотографии Ирен Адлер.
— О! Что это? — спросил я.
— Приглашение на охоту в резиденцию графа Даксбари, — сказал Холмс. По его тону можно было подумать, что его пригласили на одну из знаменитых церемоний, проводившихся императором Нероном в Колизее, где гвоздем программы была схватка христиан со львами, и все ставки делались на львов.
— Один из ваших самых довольных заказчиков? — предположил я.
Вошла миссис Хадсон с чаем и лепешками, и я жадно набросился на еду. Лепешки миссис Хадсон достойны того, чтобы на них набрасываться.
Холмс бросил усталый взгляд на лепешки.
— Ватсон, — сказал он, — в этом мире есть места, куда я не хотел бы попасть снова. Дворец Даксбари — первый в списке таких мест.
Я обратил внимание на то, что тень ужаса пробежала по его лицу, когда он говорил, — это доказывало, что воспоминания настолько жуткие, что даже сама мысль об этом вызывала у него отвращение. Я думаю, что выгляжу так всякий раз, когда кто-нибудь упоминает об Афганистане.
— В любом случае, что бы там с вами ни произошло, это не могло быть настолько ужасным, — произнес я.
Холмс отложил скрипку и выпрямился в кресле.
— Кажется, я как-то упоминал дело о косолапом Риколетти…
— …и его жене, — закончил я.
— Его противной жене, — поправил меня Холмс, закрыв глаза.
Мне не терпелось узнать больше. Холмс открыл глаза и вздохнул.
— Единственное, на что можно списать испытанные мною во дворце Даксбари мучения и унижение, которому подвергли меня Риколетти и его противная жена, — так это на мой слишком юный возраст. Наверное. Правильнее было бы сказать, что я был неоперившимся птенцом. Вот так все и произошло…
— Вы должны понимать, — продолжил Холмс, — что все это случилось несколько лет назад, когда я еще учился в Оксфорде. Я провел летние каникулы со своим другом Виктором Тревором, но даже самые длинные каникулы когда-нибудь заканчиваются. Я вернулся в Лондон, чтобы подготовиться к учебе, и неделю, оставшуюся до осеннего триместра, жил у своего брата Майкрофта.
Мы приходили на ланч в клуб «Диоген» (который на тот момент мой брат только что нашел), и Майкрофт постоянно спрашивал меня о дальнейших планах, а я не мог сказать ему ничего конкретного.
Процесс обучения в Оксфорде был для меня весьма непривычен и даже непредсказуем, к тому же у меня почти не было приятелей, за исключением Виктора Тревора. Мне нравилось слушать лекции мистера Додгсона, но хотя его математические способности и тяга к загадкам вызывали восхищение, смущало то, что некоторые его увлечения были, сажем так, из области эзотерики. Будущее большинства оксфордских парней было уже заранее распланировано за них: либо церковь (священники), либо государственная служба (парламент, будь то палата лордов или общин). Я знал лишь одно: меня ничто из этого не привлекает. Мир Майкрофта мне не подходил.
И вот я плыл, словно облако, как сказал бы поэт, по Риджентс-парку в душный сентябрьский день — бездельничал перед началом первого триместра, и неожиданно столкнулся с лордом Пемберти, вернее, это он на своем велосипеде столкнулся со мной. Пемберти был одним из немногих людей в Оксфорде, кто мог узнать меня в Риджентс-парке, хотя в основном мы с ним встречались на боксерском ринге, где я его нокаутировал. Я предположил, что это столкновение — всего лишь расплата за то, что однажды я разбил нос этому наследнику графа Даксбари.
— Ты чего стоишь на моем пути… А! Это ты, Холмс!
Я посмотрел на него снизу вверх, лежа на вымощенной галькой тропе.
— Попей Пемберти?
