Он едва не добавил «Ты и так уже достаточно сделал», но сдержался. Хотя отец все-таки услышал.
— У тебя будут неприятности… — проговорил он и замолчал.
Камиль улыбнулся и предпочел сменить тему:
— Что ж, надеюсь, ты не расстроен тем, что будет внук?.. — спросил он.
— Ну, если уж ты решил разозлить своего отца…
— Это же не я утверждаю, а эхография… и потом, если ты злишься из-за того, что у меня будет сын, значит ты плохой отец.
— Как вы его назовете?
— Пока не знаю. Обсуждаем, спорим, решаем и меняем решение…
— Твоя мать выбрала тебе имя из-за Писарро. И продолжала любить твое имя, даже когда разлюбила художника.
— Я знаю, — сказал Камиль.
— О тебе поговорим позже. Сначала расскажи мне, как Ирэн…
— Думаю, ей уже надоело.
— Скоро это закончится… Мне она показалась утомленной.
— Ты ее видел? — спросил Камиль.
— Она заходила на прошлой неделе. Мне стало стыдно. Учитывая ее состояние, это я должен был бы сподобиться, но ты ж меня знаешь, я с таким трудом выбираюсь из дому. Она просто пришла, без предупреждения.
Камиль тут же представил себе, как Ирэн с трудом поднимается на пятый этаж, останавливаясь передохнуть на каждой лестничной площадке, может быть, придерживая живот. Он знал, что за этим посещением стоит нечто иное, чем простой визит вежливости. Некое послание в его адрес. Укор. Навещая его отца, она проявила заботу о нем. Он же, со своей стороны, скверно заботился о ней. Ему захотелось немедленно ей позвонить, но он тут же понял, что хочет не попросить прощения, а разделить собственное ощущение неловкости, рассказать, что чувствует. Он любил ее до невозможности. И чем хуже у него получалось любить ее, тем больше он страдал от своей неловкой любви.
Их маленькая светская церемония шла своим ходом до того момента, пока мсье Верховен нарочито рассеянным тоном не спросил:
— Кауфман… ты же помнишь Кауфмана?
— Ну да, помню.
— Он тут заходил ко мне недели полторы назад.
— Давненько он не появлялся…
— Да, после смерти твоей матери я его видел всего два или три раза.
Камиль почувствовал, как по спине пробежал холодок — легкий, едва ощутимый. Разумеется, не возвращение старого друга матери, работами которого он, кстати сказать, восхищался, послужило причиной его внезапной тревоги, а тон отца. В его нарочитой небрежности звучали смущение и натянутость. Замешательство.
— Ну-ка, рассказывай по порядку, — подбодрил его Камиль, глядя, как отец вертит ложечку и никак не может решиться.
— О, послушай, Камиль, как захочешь, так и будет. Я-то и заговаривать с тобой об этом не стал бы. Но он настаивает. Я ничего ему не предлагал, слышишь?! — добавил он, внезапно повысив голос, как будто отбиваясь от обвинений.
— Говори уже… — бросил Камиль.
— Я бы сказал «нет», но, в конце концов, это зависит не только от меня… Он съезжает из своей мастерской. Арендный договор не стали возобновлять, да и в любом случае ему там стало тесно. Он теперь пишет в большом формате, понимаешь?!
— Ну и?..
— Он спросил меня, не собираемся ли мы продавать мастерскую твоей матери.
Камиль понял еще до того, как отец закончил фразу. Он всегда боялся этой новости, но именно из-за своего страха был к ней готов.
— Я знаю, о чем ты подумаешь, и…
— Нет, ты ничего не знаешь, — оборвал его Камиль.
— Конечно, но я догадываюсь. Кстати, я так Кауфману и сказал: Камиль не согласится.
— И все же ты со мной об этом заговорил…
— Заговорил, потому что обещал ему! И потом, я решил, что при нынешних обстоятельствах…
— Обстоятельствах…
