Рахмани ослабил напор.
Кой-Кой еле успел подхватить свою поклажу и серебряную клетку, чтобы они не угодили в пламя. В радиусе сорока локтей от тропы не уцелело ничего. Болотная вода вскипела, мрамор усыпальниц оседал порошком. Жирная копоть хлопьями опускалась на тлеющую землю. Дотла выгорели корявые деревья, кусты и папоротники. Тропинки между надгробий спеклись в блестящую корку. От момо осталось несколько жалких кучек золы. Дальше, за гранью сплошного пожарища, брат-огонь с ревом пожирал все, до чего мог дотянуться. Кренились полусгнившие кресты, раскалывались мраморные изваяния, у химер отпадали крылья и головы. Искусственные холмы оседали со стоном, окончательно погребая под собой то ли живых, то ли мертвых обитателей. От жара у самого Рахмани затлели брови.
— Кто здесь играет с огнем?
Рахмани еле сумел сдержаться. В голубом свете рябой луны, сияя бронзой, высились четыре стражника. Двухголовый пес беспокойно принюхивался к золе. Зеркальная чаша на локте крайнего стражника роняла скупые серебряные слезы.
— Клетка? Вольный охотник? — грозно спросил командир стражи. — Забирай свое барахло, ты пойдешь с нами, — не дожидаясь возражений, циклоп повернулся и зашагал через кусты.
— Покорись, дом Саади. Любое сопротивление страже оборачивается здесь на себя. И молись, чтобы они меня не заметили, — вполголоса произнес плащ, уютно устраиваясь на широких плечах молодого парса.
33
В брюхе летучей гусеницы
В животе гусеницы оказалось не так уж противно, как хирург Ромашка предполагал. Он смутно понял из объяснений Марты, что крупные породы гусениц обладают особым отталкивающим запахом, сбивавшим с толку нюхачей. Скорее всего, гусеницы просто воняли так сильно, что портилось обоняние у любого охотника. Первый час после старта Толик едва удерживался, чтобы не вытошнить остатки жалкого обеда. Но постепенно кое-как приноровился, даже подремать удалось.
Он так и не разобрался, как эта горячая, пронизанная венами сарделька летает. Марта только пожала плечами и уснула, ее такие мелочи вообще не волновали. В конце концов Толик заключил, что в теле исполинского насекомого имеются тысячи каверн, заполненных легким газом. И газ этот, скорее всего, гусеницы добывали прямо из воздуха. Проплывая над горным кряжем, Толик почти уверовал, что гусеницы разлагают воздух на компоненты, а себе оставляют сверхлегкий водород. С поступательным движением было проще, живой аэростат функционировал на манер кальмара. Внутренности гусеницы размеренно сокращались.
Их запихали в душную полость между спинными плавниками, сверху завалили тюками и намертво притянули тюки ремнями. Дышать стало нечем, тело взмокло от пота, но после быстрого подъема ситуация резко изменилась. Гусеница раздулась, Марта и Толик в обнимку с нюхачом провалились во внутренний карман. Конечно, этот орган не имел никакого отношения к желудку. Скорее всего, судя по влажной жаре и густому переплетению сосудов, пазуха предназначалась для естественного теплоотвода. При желании, высунув голову, можно было наблюдать край горизонта и ноги погонщика в стременах.
Пока центавры не опустили за караваном сегуна шлагбаум, Женщина-гроза не расставалась с оружием. Но формальности удалось пройти очень быстро.
— Хочешь пожевать? — Женщина-гроза протянула комок, похожий на запылившийся белый пластилин. — Это белая шиша, она безвредна и даст покой. Мы оба устали. Теперь нужно поспать, отсюда кувшина три лета до Александрии.
— Почему ты непременно хочешь затеять войну? — спросил Ромашка, опасливо пробуя наркотик.
— Я не хочу войны. Это предел моей кармы… У вас нет такого слова?
— Слово есть, — оживился Ромашка. — То есть ты считаешь, что непременно должна отработать этот долг? Это для тебя вопрос чести — затеять восстание славян?
Женщина-гроза пощелкала пальцами, подыскивая верные слова. Слов не хватало. Стоило коснуться любой философской темы, как они начинали говорить на разных языках.
— Ты говоришь, что хочешь мира, а сама клянешься затеять войну ради памяти своего мужа? — Толик вдруг заметил, что усталость отступает. Белая шиша вызывала жжение во рту, от нее немел язык, зато голова прояснялась необычайно.
— Зоран Ивачич научил меня думать. — У Марты тоже заблестели глаза, черты лица смягчились. Толик неожиданно заметил в суровой воительнице сходство с нежными индийскими девушками, улыбавшимися с календаря в ординаторской его родного
