— А если мы потребуем, чтобы инквизиция находилась под нашим управлением? — предложил он. — Как правители Кастилии, мы бы надзирали за ее деятельностью, назначали трибуналы и наблюдателей; могли бы создать новую Святую палату в соответствии с нашими требованиями.
— Могли бы, — ответила я, застигнутая врасплох столь быстрым решением. Порой Фернандо удавалось необъяснимым образом разрубить узел одним ударом. — Но согласится ли его святейшество? Ни один монарх, о котором мне известно, не получал прежде подобного соизволения.
— Возможно, ни один монарх об этом не просил.
Я отвернулась. Ветер усилился, взбивая на воде золотистую пену. Письмо в моей сумке казалось тяжелым, словно камень. Неужели таковы были намерения Господа? Неужели он назначил меня и Фернандо Его огненными сосудами, чтобы очистить нашу веру? Ответа я не знала; вся моя уверенность, обычно столь твердая, меня покинула.
— Если я соглашусь, — наконец сказала я, не сводя взгляда с перекатывающейся воды, — нам придется действовать как можно осторожнее, с большой осмотрительностью. Кардинал Мендоса должен обещать, что будут приложены все усилия, чтобы мирно вернуть заблудших в лоно Церкви. Я не дам полномочий на более строгие меры, если только у меня не останется иного выбора. И я не хочу, чтобы пострадали евреи. Под следствие должны попадать лишь те, чья приверженность нашей вере вызывает сомнения.
Я посмотрела на Фернандо. Он мрачно взглянул мне в глаза.
— Пусть будет так, как ты решила, — сказал он. — Я лично за этим прослежу.
— Тогда действуй, — тихо ответила я. — Напиши Мендосе и скажи, что мы одобряем его просьбу. Но лишь для того, чтобы получить эдикт; я оставляю за собой право применить его, когда сочту нужным.
Кивнув, он потянулся к моим рукам:
— Dios mio, ты холодна как лед. — Он резко взглянул на Инес, что ждала неподалеку с другими фрейлинами. — Ее величеству холодно! Принеси плащ.
Несколько минут спустя мы спешили по тропинке, ведшей вдоль склона утеса, к замку Медина-Сидонии. Фрейлины о чем-то болтали, щеки Исабель покраснели от солнца. Она радовалась, забыв обо всех внешних приличиях после проведенного за веселыми играми дня.
— Красиво, правда, мама? — выдохнула она, беря меня за руку, когда мы остановились на вершине, чтобы посмотреть на море, простиравшееся до самого горизонта подобно бескрайнему шелку. — Но оно такое большое. Беатрис говорит, можно плыть по нему и плыть и так и не добраться до края. Наверное, это очень грустно.
— Да, — задумчиво сказала я. — Думаю, да.
Глава 26
Повитухи — которых крутилось вокруг меня с избытком — заверяли, что у меня родится сын. На это указывало все, — по крайней мере, именно так они заявляли, ссылаясь на мои мелкие жалобы и даже на запах моей мочи. Впрочем, то же самое нам говорили, когда я носила Исабель. Но по мере того, как шли дни в алькасаре Севильи, самом роскошном убежище из всех, где можно было вытерпеть тяготы беременности, я замечала, что разговоры старух оказывают забавное влияние на Фернандо. Чем сильнее раздражала меня их беспрерывная суета, тем заботливее он становился.
Я презирала сложившееся в обществе мнение, будто беременные женщины превращаются в бесполезные создания, а потому преисполнилась решимости принести хоть какую-то пользу в ожидании родов и начала искать учителя латыни. Всегда сожалела, что мне не хватает познаний в этом языке международной дипломатии, и терпеть не могла полагаться на переводчиков, считая, что выгляжу будто некая провинциальная королева, не получившая должного образования. Но от поисков меня отвлек посланник из Англии, который привез в подарок очередную крещенскую купель — у нас их насобирались уже десятки — и, демонстрируя ее нам, упомянул, что его король узаконил первый в их стране печатный станок.
— Вот как? — Я наклонилась на троне, забыв о распухших ногах в слишком тесных туфлях. — Я слышала, в Италии благодаря подобным станкам становятся доступны утраченные или забытые древние тексты и теперь там возрождаются науки и искусства.
Посланник улыбнулся:
— Совершенно верно, ваше величество. Живопись, музыка, поэзия и скульптура процветают под покровительством многих просвещенных правителей, от Медичи во Флоренции до Габсбургов в Австрии, которые обеспечивают своим художникам доступ к
